Таким образом, я могу заявить одно...
Почти все члены совета были людьми преклонного возраста, привыкшими к своим летам и упорствующими в желании быть стариками. Собрание происходило в старинной зале, где все предметы, будь то железо или дерево, были за минувшие века отполированы поколениями рабов до тусклого глянца. Железный стол, за которым сидели члены совета, голый пол под их защищенными обувью ногами, вычурные кресла, в которых они сидели, — все блестело. Полированные мозаичные панели на стенах разнообразно отражали собрание. Заключенный в решетки, горел огонь; из-за прутьев пробивалось больше дыма, чем света. Очаг не давал особенного тепла, и члены совета кутались в пледы, подобно актерам в старинной постановке. Лишь одно хоть сколько-то скрашивало аскетизм комнаты — большой гобелен на одной из стен. Вышитое на алом фоне колесо влекли по небесному океану гребцы в бледно-голубых одеждах; все они улыбались, глядя на поразительно высокую фигуру матери, из ноздрей, рта и грудей которой в небеса исторгались звезды. Старинная драпировка придавала комнате торжественный вид.
Пока один из товарищей держал речь, остальные члены совета либо потягивали пелламонтейновый чай, либо рассматривали свои ногти, либо глядели на волю, в узкие высокие окна, где виднелся Аскитош, словно разделенный на узкие вертикальные полоски.
— Некоторые утверждают, что предание о Всеобщей Прародительнице есть поэтическое выражение души, — заявил член совета из отдаленной провинции Каркампан. — Однако до сих пор не установлено, существует ли понятие души. Если душа существует, то может быть и так, что душа — не побоюсь избитой фразы — не хозяйка в своем дому. Возможно, наши души есть нечто существующее независимо от нас. Возможно, это часть самой Гелликонии, поскольку каждый атом в нас есть часть Гелликонии. В таком случае вполне может существовать опасность нарушить свою связь с Прародительницей. Именно на это я хочу обратить внимание уважаемых членов совета.
— Кроется ли в этом опасность или нет, но люди должны подчиняться воле олигарха, иначе Вейр-Зима уничтожит их. Следует исцелиться от своих душ. Только повиновение проведет нас через три с половиной века льдов и холода...
Это резкое замечание донеслось с противоположной стороны стола, где смешивались свет и тени.
Вид Аскитоша был нарисован единственным тоном — сепией. Город укрыл так называемый «иловый туман», плотное зыбкое покрывало сухого прохладного воздуха, спустившегося с горных плато вокруг города. К туману примешивался дым, поднимающийся из тысяч труб, ибо ускуты желали обитать в тепле. Город утопал во мраке, отчасти порожденном им самим.
— С другой стороны, общение с предками в пауке во многом способствует укреплению души, — проговорил один седобородый. — В особенности в годину несчастий. Хочу заметить, что я уверен, что многие из нас хоть раз находили утешение в общении с духами.
Член совета из Идживибира, из порта Лорая, ворчливо заметил:
— Как бы ни было, но почему наши ученые так и не смогли открыть, отчего души и останки, ныне настроенные так по-дружески к нашим душам, иногда проявляют — а древние трактаты упоминают и такие случаи — враждебность? Возможно, тут тоже наблюдаются сезонные изменения... что вы об этом думаете? Духи дружелюбны летом и зимой и враждебно настроены весной?
— Этот вопрос будет снят, и духи и останки будут предоставлены самим себе и останутся во власти своего настроения, нас не касающегося, если мы решим утвердить и обнародовать рассматриваемый ныне нами эдикт, — заметил член совета из Футира.
Сквозь узкие окна видны были печатные листки, в которые, не успевало пройти и пары дней после принятия нового указа верховного олигарха Торкерканзлага II, обращались установленные им законы. Вскоре листовки, тысячами выходящие с печатных станков, аккуратными буквами объявят о Запрете Занятия Пауком, будь то Единолично или в Обществе Других Людей. Данный запрет преподносили как новую меру в борьбе с Надвигающейся Эпидемией. Наказанием за нарушение закона был штраф в сотню сибов, за повторное нарушение — пожизненное заключение.
Внутри Аскитоша устроили паровую железную дорогу; повозки следовали со скоростью десять — двенадцать миль в час. Источник ужасного дымового загрязнения, эти повозки были эффективны, и дорога вышла за черту города. Повозки вывозили бесчисленные пачки листовок в перевалочные пункты на окраине, а также в гавань, откуда корабли развозили волю олигарха по всем сторонам света.
Вскоре несколько таких пачек прибыло и в Кориантуру. Расклейщики торопливо помчались по городу, донося до всех и каждого суть нового закона. Одну из листовок приклеили на стену дома, где вот уже два столетия проживало семейство Эедап Мун Одима.
Но в тот час дом был уже пуст, покинут всеми, вплоть до мышей и крыс. Совсем недавно входная дверь захлопнулась в последний раз.
Эедап Мун Одим вышел из родового гнезда своей обычной немного скованной походкой. Ему было чем гордиться: на его лице не было и тени снедавшей его горести.
В это особое утро Одим двинулся к побережью океана Климента кружным путем, по улице Рангобандриаскош и через Южный Двор. Его раб Гагрим шел за ним следом, с вещами.
С каждым шагом Одим все отчетливее понимал, что ступает по улицам Кориантуры в последний раз. За долгие минувшие годы из-за своих кай-джувекских корней он думал о Кориантуре как о приюте беженца; только теперь он почувствовал, в какой степени Кориантура стала его домом. К отъезду он приготовился наилучшим образом; по счастью, у него осталась пара друзей-ускутов, приятели-купцы, кто помог ему.
Улица Рангобандриаскош ответвлялась влево и вверх. Одим остановился на перекрестке и немного постоял против церковного двора, глядя назад вдоль улицы. Вдали остался его старый дом, суженный книзу, облепленный деревянными балконами, похожими на гнезда экзотических птиц, с длинными загнутыми скатами крыши, почти соприкасающейся с крышей напротив. Но внутри уже не было многочисленного семейства Одимов: только свет, тени, пустота и старомодные фрески на стенах, представляющие картинки жизни — такой, какой она когда-то была в Кай-Джувеке. Одим упрятал бороду поглубже в воротник пальто и быстро зашагал дальше.
Теперь он шел через квартал мелких ремесленников: серебряных дел мастеров, часовщиков, переплетчиков, художников всех мастей. На одной стороне улицы — маленький театр, где давали всевозможные представления, которых не могли допустить в театрах в центре города: пьесы, посвященные магии и наукам, фантазии, играющие с возможным и невозможным (что по большей части представлялось похожим), трагедии о разбитых чайных чашках, комедии о кровавых войнах с бесчисленными жертвами. И сатиры. Иронию и сатиру — вот что верховные правители не могли ни понять, ни стерпеть. Поэтому театрик часто закрывали. Театр был закрыт и теперь, и улица без живописных афиш казалась невыносимо скучной и безликой.
В Южном Дворе жил старый художник, который писал декорации для спектаклей и расписывал фарфор для заводика, чьей продукцией торговал Одим. Джесерабхай был уже стар, но до сей поры сохранил твердую руку и уверенно расписывал тарелки и соусники; а главное, его талант приносил прибыль семье Одима. Одим высоко ценил знакомство со старым художником, несмотря на его острый язык, и теперь решил сделать ему прощальный подарок.
