Не то чтобы он был твердо уверен, что его скоро убьют, но все же чувствовал, что вряд ли выйдет из этой передряги таким же, как раньше. Он смотрел на деревню, на дома, на заборы, на кур, разгуливающих по траве, он старался запомнить все это, нарисовать в своей памяти. Но больше всего ему хотелось бы запомнить самого себя. Потому что некому было помнить его. Он жалел теперь, что не успел завести детей. Были бы у него дети – и, случись что с ним, остался бы след его на земле, отпечаток его бытия, свидетельство пребывания в этом мире. Теперь же он существовал как веточка на древе – ничего не стоило небесному садовнику взмахнуть ножом и обрезать ее, уронить на землю, сжечь в ворохе других таких же веток – бесплодных и ненужных.
Брат его умер. Умерли родители – еще раньше. Настала ли теперь очередь его – Степана?
Он не знал. И не знал того, что мог он сделать, чтобы отсрочить, отогнать эту смерть. Он получил откровение, но в откровении этом не говорилось ничего о нем, Степане Елкине. Он был слишком незначительной фигурой, чтобы о нем говорилось в откровении.
Хотя сказано в Писании: «Претерпевший же до конца – спасется».
А значит, надежда у него еще была.
Глава 32
А Дема все работал и работал. Он работал с яростью, даже с остервенением. Может быть, и не было особого смысла в его работе, но главный результат заключался именно в этом – в ярости. Он обрел ее. Нашел в пустоте, в абсолютной пустоте мыслей, желаний и чувств, охватившей его в последние дни. И встал на нее, укрепился обеими ногами на этой ярости, как на субстрате, клокочущем, неустойчивом, но все же в тысячу раз лучшем, чем полное отсутствие чего-либо. Все внутри его кипело, полыхало, и он с трудом сдерживался, чтобы не завыть зверем, не вцепиться зубами во что-нибудь, могущее истечь дымящейся кровью, не начать махать мечом своим, рубя в ошметки все на своем пути.
Это была мрачная ярость. Это была беспросветная ярость – не как деготь, не как портьера, задернувшая солнечный свет, но как чернейшая дыра погасшей звезды, съежившейся до размеров кукиша и вбирающая в себя, глотающая все, до чего способна дотянуться. Это была бесформенная чернота ярости, и Демид пока угрюмо наслаждался ее существованием, но уже работал, не мог не работать в страсти своей к упорядочению, над ее формой, придавая ей вид острия. Смертельного жала. Он лишь приблизительно знал, для кого предназначалось это жало. Враги его перестали быть для него сейчас конкретными носителями живых тел, ходящих по земле, жующих, дышащих, испражняющихся, источающих смрад жизни и смрад смерти. Они стали абстракцией. Демид боялся их, конечно. Они были сильнее его – одинокого, испуганного, не знающего, с какой стороны ждать нападения. Но он уже боялся их меньше. Потому что у него было оружие.
Ярость.
Когда обезьяна взяла палку и ткнула ею в глаз другой такой же обезьяне, она сделала первый шаг к тому, чтобы превратиться в человека. Она встала на две задние ноги, чтобы удобнее было держать оружие в передней лапе. И весь путь свой к человеческому облику проделала на двух ногах. Потому что руки ее были заняты. Она держала в них палку. А потом – копье, лук, меч, арбалет, пищаль, пистолет, автомат Калашникова модернизированный, гранатомет, атомную бомбу... Во все времена человек чувствовал себя достаточно уверенно только тогда, когда в руках его было оружие. Порою, когда оружие его становилось настолько сильным, что противники его и помышлять не могли о сопротивлении, он даже мог позволить себе стать добрым. Отменить рабство, пожертвовать деньги вдовам или сказать: «Ну, противопехотные мины – это уж чересчур! Они отрывают ноги людям и при этом оставляют их живыми...» Он даже мог лечь спать без своей любимой берданки, если был уверен, что есть кто-то, кто обязан защищать его жизнь от врагов. От самых страшных врагов.
От других людей.
Демид никогда не любил оружие. Он всю свою жизнь посвятил изучению искусства борьбы без оружия. Он мог убить рукою, ногой, даже одним пальцем. И никогда не убивал – ему достаточно было знать, что он может сделать это. Но в момент настоящей опасности рука его всегда тянулась за палкой.
Все же он был человеком. Скорее обезьяной, чем Богом.
Острие ярости – это было там, внутри. А снаружи – здесь, в Цветном Мире, ему была необходима палка. Или что-то, что могло ее заменить.
И к вечеру оружие было готово.
* * *
Степан пришел домой около шести вечера. Пришел очень удрученный. Испуганный насмерть.
– Телку... – сказал он. – В лесу. Опять...
– Чего?
– Задрали. Это твой Король Крыс. Он пришел.
– Ты уверен?
– Да. Я был там. Это около самой деревни. Я видел. Я нашел там вот это. В траве валялось...
Он поднял руку. На раскрытой ладони его лежала золотая пластинка. Сияющий желтый квадратик размером со спичечный коробок.
– Брось скорее! – Демид с размаху шлепнул по руке Степана, но пластинка и не думала взлететь в воздух от удара. Она осталась на месте. Она даже немножко вдавилась в кожу Степана, и тот вскрикнул от боли:
– Жжет!
– Сейчас! – Дема схватил отвертку и попытался отковырнуть дьявольский квадратик.
Степан заорал и отдернул руку, прижав ее к груди.
– Ты что?! Ты мне так всю кожу сдерешь! Она прилипла! Намертво!
– Быстрее нужно! Она сейчас внутрь тебя прорастет!
Демид цапнул со стола какую-то аляповатую серебристую штуковину, вцепился в Степину руку. Степан брыкался, испугался сильно. Но Демид шутя преодолел его сопротивление, повернул ладонь Степана к себе и прижал серебро к золоту.
Маленький золотистый паразит съежился, заелозил по ладони, пытаясь избежать прикосновения ненавистного серебра, и неожиданно ослабил свою силу, упал на пол и затих.
– Что это было? – Степа смотрел на золотой квадратик, как на раздавленную ядовитую змею.
– Не знаю, для чего он предназначен. Но это – артефакт. Артефакт, созданный Червем, я думаю. Вряд ли карх может сам изготавливать артефакты. Туповат он для этого.
– Артефакт?! Что это значит?
– Артефакт – это материальный предмет, созданный по законам магии. Законам физики он не подчиняется. Он вообще ведет себя непредсказуемо, особенно если ты не умеешь с ним обращаться.
– А ты умеешь?
– С этим – умею. Приходилось уже с таким дерьмом сталкиваться. Видишь вот, без пальца остался. – Демид поднял изуродованную свою руку. – Так что, считай, повезло тебе еще. А обращаться с этим очень просто. Не трогать ни в коем случае.
– А это что? – Степа вытаращил глаза на серебряную штуковину, которую Демид держал в руках. – Это что, тоже какое-нибудь колдовство?
– Это меч. – Дема с любовью провел пальцем по полированному лезвию, сияющему как зеркало. – Артефакты, правда, создавать я не умею. И слава Богу. Не хватало только еще магом стать. Но вот эту ерундовину все-таки сподобился изготовить. Тебе нравится?
