Я пыталась убедить себя в том, что так и должно быть, но у меня не очень получалось. Что-то не так. Правда, я не знала, отчего мне не по себе. Иначе я тотчас вернулась бы к советникам и потребовала, чтобы мне позволили увидеть Танцовщицу.
Теперь я жалею, что вовремя не прислушалась к своему внутреннему голосу. Просто тогда я еще не умела отличать друзей от врагов. Мы с Септио зашли на постоялый двор, где нам вывели лошадей. Так я впервые в жизни отправилась на верховую прогулку.
Тот, кто решил, что лошадь — средство передвижения, должно быть, был безногим. Хотя на Гранатовом дворе меня знакомили с лошадьми, я умела взнуздать лошадь и даже сесть верхом на спокойную, вышколенную кобылу, я, можно сказать, ни разу в жизни не ездила верхом. Не называть же прогулкой поездку по маленькому дворику!
И совсем другое дело — пытаться управлять костлявой, злобной клячей, страдающей несварением желудка. Моя кобыла обожала резко опускать голову всякий раз, как дорога шла под гору. Я нервничала в высоком седле. Лошадь меня не слушалась и шла, как ей заблагорассудится. Я отбила себе зад о жесткое седло — не помогли и прочные кожаные штаны, которые мне дали на конюшне. У меня разболелись такие мышцы, о существовании которых я и не подозревала.
В первый день мы скакали до самого вечера. Увидев, как я мешком свалилась на землю и ковыляю, широко расставив ноги, Септио расхохотался.
— У меня и то все дрожит после скачки по неровной местности, — сказал он с ухмылкой, — а ты словно заболела виттовой пляской!
— Вот погоди, доберусь я до тебя! — огрызнулась я.
Нисколько не испугавшись, Септио расстелил на траве одеяло и придавил его несколькими камнями.
— Полежи отдохни, а я пока расседлаю лошадей.
Я не стала спорить. Огромное облегчение — знать, что тебе какое-то время не придется принимать вертикальное положение. Септио занимался лошадьми. Однажды он развернул мою клячу ко мне головой, та посмотрела на меня и заржала. Проклятая кобыла смеялась надо мной! К боли я привыкла и знала, что скоро все пройдет, — чего нельзя было сказать об идущем от меня запахе.
Нет, лошади не для меня! Передвигаться я предпочитаю на своих двоих — или, на худой конец, на корабле!
Септио ловко снял переметные сумки, которые нам собрали на постоялом дворе. Затем расседлал лошадей, напоил их, расчесал им гривы и стреножил в густой траве на опушке рощицы, где мы остановились на ночлег. Невдалеке журчал ручеек; вот почему на холме, поросшем жестким кустарником и колючками, появилась роща.
Я лежала, а Септио устраивал лагерь и разводил костер. Сложив в кучку щепки и сучья, он достал из своего мешка небольшой сверток и посыпал хворост каким-то порошком. Едва он поднес к хворосту серную спичку, вспыхнуло пламя.
— Что там у тебя?
— Примерно такую смесь насыпают в пистолеты, — ответил Септио. — И в праздничные хлопушки. Может отсыреть и тогда не загорается, зато в сухую погоду — просто чудо.
— Никогда не видела, чтобы путешественники носили с собой такой порошок!
— Его берут в дорогу немногие, — улыбнулся Септио. — В основном служители культа. Кстати, порошком можно не только разжигать костер.
Когда пламя разгорелось, Септио развязал переметные сумки. Я не вмешивалась до тех пор, пока он не столкнулся со сложной задачей. Как вскипятить воду?
С громким стоном я села и объявила:
— Готовить буду я.
— Готовят не только женщины, — ответил он, придирчиво оглядывая единственную небольшую кастрюльку.
— Болван, я люблю и умею готовить! Давай поделим обязанности. Ты ухаживаешь за нашими ужасными лошадьми, я готовлю ужин. Каждый делает что умеет.
Септио кивнул.
Нарезая сорванный на берегу ручья дикий лук, я размышляла о том, что мой спутник — славный малый. Он не старается переложить ответственность на других.
— Скажи-ка… что ты имел в виду, когда говорил, что жертва принята? — Мне не очень хотелось вспоминать все, что я видела в храме Чернокрова, и все же не спросить я не могла.
— Бывает, мужчина или мальчик тяжело заболевает или страдает от ран… — медленно, задумчиво заговорил Септио. — Мучается от страшной боли, а целители из храма Каддиса не способны облегчить страдания ничем, кроме мака… Тогда родственники приносят страдальцев в Алгефисический храм.
— Чтобы избавить их от боли?
— Чтобы избавить их от боли. Принесенный в жертву не страдает, не растрачивает понапрасну телесные и душевные силы. Иногда все заканчивается хорошо. — Тщательно подбирая слова, Септио рассеянно ворошил хворост в костре. — Я уже говорил тебе, что боль — часть жизни. Бог вроде Чернокрова охраняет много проходов… и от тех, кто ему поклоняется, и от тех, кто делает вид, будто его не существует. И даже от тех, кто никогда не слыхал о нем.
— Значит, больной терпит страдания на жертвеннике?
— Он страдает до того, как приходит бог. Чернокров избавляет больного от мук и забирает его себе. А бывает… — он бросил на меня долгий жалобный взгляд, — Чернокров забирает только боль, а самого больного не трогает.
По спине у меня пробежал холодок; вокруг нас сгущались сумерки.
— И что происходит с ними потом?
— Они остаются в храме и служат Чернокрову.
Вот оно что! Значит, алтарь Чернокрова подобен двери… Костяной двери в храме богини Лилии, только пройти через нее гораздо труднее.
— Так же было и с тобой? — тихо спросила я, и сердце заболело от жалости к нему.
— Да.
— Ты помнишь своих родных?
— Почти нет. Одни помнят больше, другие меньше, — вздохнул Септио. — У тех, кто страдал от воспаления в крови или мозгу, прошлое стирается. Если же больной страдал от раковой болезни кишок, он помнит все, что было с ним раньше, ведь вместилище разума остается нетронутым.
— А как же остальные, те, кого принимает бог? — Мне страшно было даже подумать об участи несчастных. — Как печально для них!
— Нет, нет, ты все неправильно понимаешь. Знаешь, кто такие священники Чернокрова? И отец Примус, и Терцио, и все мы? — как-то уныло спросил Септио. — Все мы — отвергнутые жертвы. Мы служим Чернокрову при жизни, потому что он не захотел сделать нас частью своей сущности. И всю жизнь каждый из нас мечтает воссоединиться с богом.
Его слова показались мне жалкими и неубедительными. Жертва винит себя за то, что ее боль оказалась недостаточной!
— Что происходит с больными женщинами и девочками?
— Н-не знаю, — тихо ответил Септио. — Наверное, они умирают в мучениях.
Я замолчала и отвернулась. Меня мутило от нашего разговора. Уж очень он затянулся.
Наш путь лежал к перевалу Эйриджин. Мы решили ехать не по оживленной Ячменной дороге, идущей вдоль берега Зеленой реки, а по безлюдной горной тропе. Чем выше мы забирались, тем меньше растительности видела я вокруг; из занятий на Гранатовом дворе я помнила, что в таких местах зима, как правило, очень суровая. По пути мы увидели лишь несколько крестьянских усадеб — издали они казались давно покинутыми, брошенными.
