Теперь я поняла, почему в храме нет окон. Их просто некуда врезать, кроме крыши! Добравшись до металлических водосточных труб, я все же увидела окна под самой крышей. За ними внутри виднелись хоры.
Я попыталась представить, высоко ли отсюда падать. Локтей тридцать — если не считать ступеней, которые ведут ко входу. Правда, с потолочных балок свисают полотнища знамен; за них можно будет ухватиться.
Почти все окна были приоткрыты — наверное, из-за летней жары. Посеребренные деревянные рамы были покрыты пятнами гнили. Давным-давно никто их не красил. Мне предстояло открыть окно, не разбив стекла. Я не хотела привлекать к себе лишнее внимание.
Мысленно извинившись перед древними строителями, я всунула лезвие ножа между окном и рамой. Все забито! Я осторожно перебралась к следующему окну. То же самое! Лишь пятое окно не было наглухо забито изнутри.
Раму пришлось выламывать медленно и осторожно. Петли оказались крепкими — древние строители работали на совесть, — и все же мне удалось выворотить их. Испачкавшись ржавчиной и выругавшись про себя, я потянула раму. Мне не нужно было совсем вынимать ее; достаточно небольшой щели. Убрав нож и поставив колокольчик на карниз, я осторожно толкнула раму, соображая, что делать дальше.
Протиснувшись внутрь, я поползла по толстой балке. Опустив голову, увидела прямо под собой трех мужчин в обычной одежде. Они стояли рядом с большим ртутным бассейном и о чем-то спорили.
Я тихо втащила внутрь колокольчик, прикрыла за собой окно и снова посмотрела вниз. Спорщики задрали головы и смотрели на меня. Один сжимал в руке пистолет; его спутники не были вооружены. Они быстро соображали, как со мной поступить.
Что ж, сейчас или никогда! Я швырнула колокольчик в бассейн и, выставив вперед нож, прыгнула на того, что с пистолетом.
Тридцать локтей — большое расстояние; падая на противника, который целится в тебя из пистолета, успеваешь о многом подумать. Прогремел выстрел. Что-то сильно ударило меня в левое плечо. Я перекувырнулась в воздухе и упала прямо на него.
Падая, я выронила нож; он покатился по полу, как испуганный птенец. Когда я вскочила, чтобы сражаться, левая рука потянула меня вниз. Кто-то с силой пнул меня в раненое плечо. Падая, я подавила крик и свернулась в клубок. Кто-то дважды ударил меня ногой в спину. Потом они решили поговорить.
— Во имя всех ран Мартри, я думаю, он убил Септио!
Слова сопровождались таким сильным пинком, что я почувствовала, как к горлу подкатывает желчь. Плечо болело так, что я теряла сознание.
Послышался другой голос:
— Нет. Это снова та девчонка, подруга Септио. Ничего удивительного, что отец Примус так ее боится!
— Ну и ладно. Если Септио умер, мы стали еще слабее, хотя Примус кое-кого попросил о помощи.
— Скоро все будет кончено! — Говорящий отошел прочь и через плечо распорядился: — Бросьте ее Бескожему. Пусть бог примет ее, если захочет. В конце концов, все имеют право на последнюю трапезу.
— Терпеть этого не могу, — пробормотал тот, кто пинал меня. Он схватил меня за пятки и куда-то поволок. Боль стала невыносимой. Мучитель на время отпустил меня и куда-то ушел. На миг в голову закралась сумасшедшая, лихорадочная мечта о свободе. Вдруг на грудь мне что-то упало — мой деревянный колокольчик, покрытый бусинками ртути.
Из каждой бусинки на меня смотрело собственное искаженное лицо. Мой мучитель снова поволок меня куда-то за ноги; голова то и дело билась об пол, об ступеньки. Раненое плечо совсем онемело. Внешность моя постоянно менялась. В одной капле ртути я видела себя крестьянкой, похожей на несчастную Шар; лицо мое было татуировано серебряными слезами. В другой капле я носила шлем странного вида и размахивала мечом, с острия которого слетали молнии.
Передо мной мелькали разные лица, как в том сне про лилии. Я словно раскололась на сотню крошечных осколков, копий самой себя. Может быть, так же чувствовали себя титанобоги после разделения?
Где-то рядом послышался грохот. Краем сознания я отметила: открылась железная дверь. Я подняла голову и оглядела своего мучителя. Бывший священник переоделся в костюм-двойку, который плохо сидел на нем. Лицо у него было прыщавым, а в глазах горел убийственный огонь.
— Вы все умрете, — сказала я ему.
— Все умирают. — Он толкнул меня куда-то. Я полетела в темноту.
Пробудилась я глубокой ночью.
Все потеряно! Мне не удалось устроить засаду даже со своим маленьким ножом, не говоря уже о Бескожем.
Бескожий… Вспомнив о нем, я похолодела. Я знала, что он рядом, ощущала его присутствие. Однако даже с Бескожим способна была справиться доведенная до отчаяния девушка с обвалочным ножом.
Ночь… А может, меня бросили в священный лабиринт в храмовом подвале, куда не удосужились провести газовое освещение.
Кто-то стоял очень, очень близко от меня. Человек — или призрак? Я попыталась открыть глаза, но они уже были открыты.
Черным-черно — как в подземелье без «холодного огня». Черно, как в сердце у бога боли!
Я услышала шарканье. Стало влажно; меня обволакивал странный мясной запах. Похоже, обоняние у меня, наконец, проснулось.
— Бескожий! — прошептала я. — Ты меня знаешь!
Что, разумеется, было неправдой. Я пыталась ударить Бескожего, когда он уволакивал Танцовщицу. С тех пор все пошло вкривь и вкось.
Меня обхватили огромные руки; легко, как будто я была куклой, Бескожий закинул меня к себе на плечо. Шершавым языком он слизнул с меня кровь, причинив мне новые мучения. На сей раз я позволила себе вскрикнуть. Почему бы и нет? Мне больше нечего скрывать. Во всяком случае, здесь, в конце всего.
Мы куда-то шли. Видимо, сегодня Бескожему не нужен был Септио.
— Я приняла его в свои объятия за день до того, как он погиб, — прошептала я. — Он был твоим другом? — Грудь стеснило, хотя я не могла сказать, что болит больше — израненное тело или израненная душа. — Когда смерть больше нельзя было обманывать, я оборвала его страдания.
В голове понемногу прояснялось. Часы, проведенные на треножнике под ударами плети, научили меня думать о будущем, превозмогая боль. Сейчас я не получала от боли никакого удовольствия, но ощущение было привычным и позволяло сохранить ясную голову.
Бескожий двигался быстро. Часто поворачивал. Иногда подскакивал. Тропа к алтарю бога казалась длиннее, чем пространство, в котором она была заключена.
Боги всегда больше, чем содержащее их пространство.
Ничего удивительного, что Федеро совсем спятил. Он стал сосудом для божества… Любовником бога!
Мне стало жаль его, несмотря на его убийственное безумие. Наверное, он тосковал по тем временам, когда жил в городе и, притворяясь нормальным, плел заговоры…
Я вспомнила, что совсем недавно сказал мне призрак Управляющего: «Я был тираном, который принес городу мир, процветание, тихие улицы по ночам и молчаливых богов, которые не вмешивались ежедневно в людские дела».
