— Я тоже.
— Мы отправимся на деревянной лодке, которая плывет по морю, как лист мальвы в похлебке.
— По-моему, ты говорил, что море сделано из воды.
Опарыш вскинул руки и что-то буркнул, глядя в грубый потолок харчевни. Потом покосился на меня и сказал:
— Когда ты заговоришь по-петрейски, тебя будут бояться.
Тогда я еще не сознавала, что не все люди на свете говорят на одном языке.
— Мой отец тоже будет говорить по-петрейски?
Тень набежала на глаза Опарыша.
— Нет, — сдавленно ответил он. — Нам пора идти. До порта еще несколько часов ходьбы.
Следом за Опарышем я шагала по дороге, а ночь делалась все темнее. Ноги у меня заплетались. Особенно трудно приходилось, когда дорога круто поворачивала или вилась по краю канавы.
Опарыш все шел и шел. Поднялся вечерний ветерок, и от моего спутника уже не так противно пахло. В ноздри мне ударили прежде неведомые запахи соли и гниющих водорослей.
Я решила, что пора возвращаться домой. Споткнувшись в очередной раз, я упала. Зелёная веревка соскользнула с его запястья. Я вскочила и во всю прыть понеслась прочь.
Опарыш оказался проворнее, чем я думала. Через несколько шагов он нагнал меня и подхватил на руки. Я лягалась и вопила. Высвободив одну руку, он с силой ударил меня по губам.
— Не убегай от меня! — Его голос стал каменным, тяжелым и неумолимым. — Твой путь определен. Ты можешь идти только со мной. Назад дороги нет.
— Я иду домой! — кричала я, слизывая кровь с губ.
— Ты идешь дальше. — Он печально улыбнулся. — Ты… — Некоторое время он подыскивал нужное слово, но вскоре сдался и сказал: — Ты боец. Ты сильна телом и духом. Большинство девочек попытались бы убежать в самом начале или упали бы позже и разревелись.
— Я не хочу драться. Я хочу домой.
Он по-прежнему держал меня очень крепко. Вместе мы обернулись, оглянулись на дорогу.
— Как по-твоему, далеко ли ты уйдешь в этой огромной стране камней и колючек? Если бы я не взял с собой воду, что бы ты пила?
Я подумала: «Я бы слизывала пот со своих рук», — но его удар стал для меня резким, тяжелым уроком, и я прикусила язык.
— Ладно, я пойду к твоему морю, — проворчала я. — Но потом вернусь домой.
— Ты пойдешь к моему морю, — подтвердил он и больше ничего не добавил.
Когда мы добрались до постоялого двора, было уже поздно. Усталость одержала надо мной верх. Последний отрезок пути я, как мешок, висела на плече Опарыша. Земля под луной блестела, как будто на нее упали серебряные слезы. Я еще подумала: может, и я сейчас так же сверкаю?
Как я поняла гораздо позже, Опарыш заранее снял маленький номер. Пройдя через огромную кухню, мы поднялись по лестнице в комнату со скошенной крышей. Посередине стояло сооружение вроде клетки, сколоченное из прутьев и планок. Кроме клетки, в комнате были кровать и круглый стол. Врезанное в крышу окно плотно закрывали ставни.
Не успела я сообразить, что он задумал, как Опарыш втолкнул меня в клетку и запер дверцу.
— Сиди здесь, — велел он. — Никуда не убегай. Я должен кое-что сделать, потом буду спать.
Я выла, вопила, билась о прутья, кричала во все горло, но никто меня не слышал. На столе горела свеча. За столом сидел Опарыш и тыкал узкой палочкой в стопку бумаги между двумя кожаными листами. Время от времени он поднимал голову и улыбался мне — самодовольно и радостно.
В тот вечер я не пришила к своему шелку колокольчик. У меня не было ни шелка, ни иглы. Тогда я поняла, что для Опарыша я все равно что звереныш. Он посадил меня в клетку, а потом повезет по воде, где растут мальвы, повезет по серому морю в страну мертвых, которую он называет своей родиной.
Я плакала до тех пор, пока меня не одолел сон, хотя его свеча мерцала, а палочка царапала и царапала бумагу. Во сне я тоже слышала царапанье и видела шелудивого волка, бледного как смерть, с разинутой пастью. Волк куда-то волок меня по наполненной лягушками канаве шириной в целый свет.
Меня разбудили непонятные слова. Опарыш распахнул дверцу клетки. В руке его была тарелка с жареным тестом и незнакомыми желтыми фруктами. Он снова открыл рот, из которого полились непонятные звуки.
— Ты говоришь на языке демонов, — сказала я.
— Совсем скоро я буду говорить с тобой только на языке твоей новой родины, — ответил он знакомыми словами, — кроме случаев крайней нужды. — Он потряс передо мной тарелкой и повторил то, что говорил прежде.
Я не хотела выходить, боясь его тяжелой руки, но меня предал голод. Тесто вкусно пахло, а фрукты казались сладкими. С бурчащим от голода животом я выползла из клетки.
— Ешь! — велел он. — Потом мы пойдем искать нашу лодку.
На вкус тесто оказалось таким же приятным, как и на запах. И фрукты тоже — сочные, кислые и вместе с тем сладкие. Таким вкусным завтраком отец меня никогда не кормил.
Поев, я подняла голову и увидела, что Опарыш держит в руках толстый кожаный мешок. Он протянул мне руку; зеленая шелковая веревка уже была обмотана вокруг запястья.
Я могла бы снова попытаться вырываться. Наверное, так и следовало поступить. Не знаю, что бы из этого вышло. Судя по моему характеру, в тот день я начала сопротивляться, да так с тех пор и не прекращаю. В тот день любопытство победило гнев, и я добровольно подала ему руку. Вкусной еды и усталости хватило, чтобы сломить мой молодой дух и подчинить его желанию Опарыша.
— Пошли! — сказал он. — Посмотрим нашу лодку.
— Мне не придется плыть?
— Нет, тебе не придется плыть. Мы будем сидеть, плывя по морю. — Он добавил что-то на своем языке. Конечно, тогда я ничего не поняла.
Мы вышли на яркий солнечный свет и очутились на грязной деревенской улице. Такой большой деревни я в жизни не видела. По пути к воде мы проходили мимо шумных людей, лошадей, собак и телег, которые тащили буйволы. Я даже слышала цоканье деревянных колокольчиков, но ни один не звучал так, как колокольчик Стойкого. Никто не окликнул меня, не позвал домой. Странный бледный человек-личинка, человек-опарыш тащил меня вперед по тропе, которую он для меня избрал.
Следом за ним я шла к своему будущему.
Память — штука любопытная. Хотя в ту пору я была совсем мала, я отчетливо помню самые первые наши разговоры. В силу необходимости они велись на моем родном языке, потому что тогда я еще не говорила по-петрейски. Помню даже, как Федеро — и до чего же он тогда был молод! — подыскивал слова, которых не знал, например «лодка». В те первые дни я тоже не знала, что такое лодка. В памяти сохранилась только суть наших бесед, без подробностей, поэтому, когда я вспоминаю те дни, они пронизаны языком моего порабощения, а не языком моей родины.
