Я отвернулась и зашагала прочь, жалея, что не могу ужалить ее больнее. Она не дала мне ничего… ни-че-го! Отец — и того меньше. Плача, я шла по дороге. Всю жизнь я стремилась вернуться домой, а он оказался для меня навсегда потерян, как и само прошлое. Теперь у меня ничего не осталось — ни здесь, ни где бы то ни было.
Слезы вели меня вперед. Окутанная мраком, я брела по дороге — механически переставляла ноги. Я шла, потому что не видела смысла в том, чтобы стоять на месте.
Больше месяца я путешествовала на запад. В основном я голодала; иногда удавалось что-нибудь украсть. Я понятия не имела, как добыть еду в реке или роще; я могла лишь собирать спелые плоды, которые сами падали мне в руки. Во время своих странствий я во второй раз убила человека. Он был разбойником и собирался меня изнасиловать. Я ударила его ногой в пах и зарезала его собственным ножом. После убийства я упала на колени, и меня вырвало, хотя в желудке почти ничего не было.
Потом я зажгла в честь покойного два небольших костерка и произнесла речь в духе Каменного Берега. Я не знала ничего хорошего о грязном, неряшливом разбойнике. И все же когда-то его мать, наверное, любила его. Я воздала ему почести ради его матери. Потом обшарила его карманы, забрала несколько черствых лепешек, сняла с него хорошие сандалии, вынула из раны нож и пошла дальше.
Убивать во второй раз оказалось не легче, чем в первый, но во второй раз я хотя бы защищала свою жизнь. И все же убийство не имеет обратной силы… Даже сейчас я не могу вспоминать о том, что сделала, без сожаления. После того как человек испускает последний вздох, он уже не может ни простить, ни отомстить. Мой отец тоже был мертвецом — дух его умер, хотя тело еще не осознало этого.
Я двигалась дальше единственно в силу привычки; никакой цели у меня не было. Я забыла даже о своих колокольчиках. Целых три дня моими попутчицами были пожилые женщины, которые почти все время молчали. Одетые в блеклые одежды, они несли с собой увядшие лилии, чтобы почтить богиню — я еще не знала тогда, что скоро стану ее служительницей. Они передвигались медленно, зато у них была еда; кроме того, мне показалось, что они хорошо знают дорогу, которая становилась все оживленнее. Что еще важнее, паломницы не прогнали меня, когда я присоединилась к ним. Через несколько часов какой-то юнец стал слишком пристально на нас смотреть, и я погрозила ему ножом. Самая старшая паломница улыбнулась мне. Тогда я и понятия не имела, что она — едва ли не самая искусная убийца в Селистане.
В середине третьего дня пути мы поднялись на вершину холма, и я впервые увидела перед собой Калимпуру. Город показался мне очень странным. Я привыкла жить в Медных Холмах. Сначала меня держали взаперти за серовато-голубыми стенами, из-за которых доносились разные звуки; затем я гуляла по крышам и подземным ходам. В последние дни пребывания мне удалось рассмотреть блеклые каменные строения под медными крышами. В архитектуре Медных Холмов преобладали прямые линии и узкие окна.
Мы увидели Калимпуру сверху, с того места, где Прибрежная дорога взбирается на холм Пяти Обезьян. Город поразил меня буйством ярких красок, многочисленными изгибами и серебристыми шпилями, увенчанными священными стрелами Рава — стрелы эти служат для отвода молний, которые угрожают городу во время частых летних гроз. Правда, я почти ничего не знала о Калимпуре, когда впервые приблизилась к городу с востока.
Дорога пошла под гору; я во все глаза смотрела на город, показавшийся мне огромным палаточным лагерем. При строительстве калимпурцы не пользуются ни линейкой, ни отвесом. Их здания напоминают застывший в камне шелк или молитвенные флаги, реющие на ветру.
Похоже, здешние боги покидали на землю кирпич, драгоценные металлы и множество рулонов шелка, но забыли собрать свою игрушку как следует.
— Эй! — позвала меня самая старшая паломница.
Согнутая почти пополам, она передвигалась с помощью двух палок. Я удивилась, потому что за все время пути мои спутницы вообще не разговаривали.
— Что, матушка? — вежливо спросила я. Мне не хотелось доставать нож и снова убивать.
Она остановилась и трижды ударила своими палками по дороге. Едущая за нами повозка осторожно объехала нас, хотя мы стояли посреди дороги. Возница выругался было, но, заметив, как у меня сверкают глаза, он вдруг отвернулся и принялся успокаивать своих спутников.
— Богиня Лилия приветствует мое возвращение, — сказала старуха.
— Не сомневаюсь, она дарит вам свое благословение. — Подумать только! В те дни я еще не знала никаких богов. В Медных Холмах меня не научили им поклоняться, а Селистан оказался ложью.
— Благословение? — Старуха посмотрела на меня в упор. — Хоть ты и обкорнала себе волосы, я не сомневаюсь в том, что ты девушка. Если тебе понадобится помощь, приходи к храму богини Лилии и спроси матушку Мейко. — Она хмыкнула, но глаза ее излучали необычный свет. — Там всегда найдется место для женщины определенных наклонностей.
— Спасибо, матушка.
Я ускорила шаг; мои спутницы остались позади. Мне приятно было путешествовать в их компании, но в жалости я не нуждалась. Мне бы поесть горячего да потратить час на то, чтобы хоть как-то забыть мои грехи. А потом я с радостью поверну Колесо и забуду обо всем… Мимо меня прошла вереница носильщиков с тюками оранжевой ткани на головах. Я смешалась с ними.
Толпы людей стекались к воротам Калимпуры. Восточная Приморская дорога упирается в высокие, изящные, сужающиеся кверху ворота со створками, похожими на лепестки орхидеи. За ними виднеются другие, внутренние ворота. Вначале в город заезжали повозки; затем стражник приказал въезжающим стоять и какое-то время выпускал повозки из города. Как я узнала впоследствии, ворота были слишком узки, чтобы в них могли разминуться два ослика с грузами. Люди же устроили у входа в город страшную давку. Кое-кто торговал местом в очереди; запуганные приезжие пытались подкупить стражников.
— Эй, мальчишка! А ну, прочь с моего участка! — рявкнул на меня какой-то толстяк, у которого не было пальцев на правой руке.
— Здесь вовсе не твой участок, болван! — ответила я, когда чья-то лошадь притиснула меня к нему.
Толстяк схватил меня левой рукой. Я вырывалась, но калека оказался на удивление проворным и сильным. Он притянул меня к себе; на меня дохнуло смрадом.
— Этот участок принадлежал моему отцу, а до него — отцу моего отца! Если хочешь стоять здесь, плати или нанимайся ко мне на службу!
Я вытащила из-за ремешков сандалии нож и ткнула острием ему в бок:
— Сколько ты мне заплатишь, если я буду тебе служить?
Толстяк расхохотался и выпустил меня.
— Так-то лучше! — Снова наклонившись, он добавил: — Но помни, если еще раз ткнешь в меня ножом, придется тебе высирать собственный нож из задницы и учиться дышать водой через дырку в глотке!
— Ну и что? — Безрассудная, рассвирепевшая, я не отступала. Мне было все равно.
— Ступай ищи в толпе трусливых евнухов! Напугай их хорошенько, пусть заплатят тебе по медной пайсе. Ты пустишь их в очередь, а деньги принесешь мне… — Он ухмыльнулся. — Иначе я прикажу тебя убить!
