– Лиэй, Лиэй, Лиэй, – бубнил себе под нос Экзофтальмик, склонившись перед маленьким древним холодильником, утонув в нем головой. – Он снова придет, снова. Лиэй, Лиэй…
Павел приподнял табуретку, произвел осмотр, решил, что сей предмет мебели, несмотря на свою видимую хлипкость, не развалится под его внушительным весом, сел, прислонился спиной к стене и сцепил руки на животе.
– Я жду! – напомнил он.
– Лиэй, Лиэй… – Пучеглазый наконец-то закрыл свой драгоценный холодильник и повернулся к Паше лицом. – Он придет, придет. Ты помоги ему, хороший человек. Самому ему трудно, трудно.
– Что ему трудно?
– Трудно выйти в мир. Ему нужен разрешитель.
– Разрешитель? – озадаченно переспросил Мятликов. – Это что еще за слово такое?
– Разрешитель, разрешитель, да. Ты будешь разрешителем. Поставишь его на ноги, ноги. И скажешь: иди, иди. И он пойдет.
– Почему именно я?
– Потому что ты первый, кто увидел его, первый. Узнал его, узнал. Он положил глаз на тебя, тебя. И ты скажешь ему. И он пойдет. И освободит тебя.
– Освободит? – Павел скептически усмехнулся. – От чего освободит?
– От всего этого, этого, – Экзофтальмик нелепо взмахнул руками. – И ты будешь свободен. Познаешь радость и негу.
– Так не пойдет! – Павел упрямо качнул головой. – Видите ли, уважаемый Бассарей, есть у меня подозрение: то, что вы подразумеваете под свободой, вовсе мне не нужно.
– Нужно, нужно! – выкрикнул Экзофтальмик, брызнув слюной. – Нужно не всем, но тебе! Тебе! Ты несчастен! Ты станешь счастливым, счастливым, да!
– Всё, хватит! – рявкнул Павел. – Кто вам сказал, что я несчастен? У меня все нормально. Понятно? Не надо мне никакой вашей свободы от всего, и неги тоже не надо. Всё, пошел я.
Он вскочил на ноги и решительно двинулся к выходу. Экзофтальмик тут же цапнул его за рукав, потеряв при этом равновесие и едва не свалившись на пол.
– Подожди, подожди, хороший человек. Поставь Лиэя на ноги и разреши ему. Пожалуйста, пожалуйста! Я отдам тебе все, что у меня есть, есть. Вот эту квартиру. Бери ее, бери.
– Не дурите! – Павел пытался оторвать руку Экзофтальмика, но тот вцепился как клещ. – Не нужна мне ваша квартира. Ничего мне вообще не нужно.
– Бери квартиру, бери! Только поставь Лиэя. Он отблагодарит тебя, тебя!
– Да идите вы к черту! – крикнул Павел, дернулся всем телом и высвободился из клешней Экзофтальмика. – Вы у нас, вроде бы, хозяин рощи, чуть ли не бог, так вот и решайте свои проблемы сами. А меня больше не трогайте! Все, пока!
Кипя от злости и матерясь громким шепотом, он пересек прихожую, вылетел на лестничную площадку и с грохотом захлопнул за собой дверь.
Ноги его здесь больше не будет.
* * *
Дома Павел снял с полки мифологический словарь и занялся поиском слова «Лиэй». В конце концов, нужно все-таки знать, с чем приставал к нему сумасшедший Экзофтальмик.
Вот что нашел Павел:
«Дионис, Бахус, Вакх, в греческой мифологии бог плодоносящих сил земли, растительности, виноградарства, земледелия… Дионис славится как Лиэй («освободитель»), он освобождает людей от мирских забот, снимает с них путы размеренного быта, рвет оковы, коими пытаются опутать их враги и сокрушает стены. Он насылает безумие на врагов и страшно их карает… Зооморфное прошлое Диониса отражено в его оборотничестве и представлениях о Дионисе-быке и Дионисе-козле».
Много там еще чего было, в большой энциклопедической статье про Диониса… Более чем достаточно, чтобы уяснить: бред, происходящий с Павлом, имеет некую фактологическую подложку. И еще более достаточно, чтобы понять, что все это бред и не более того.
Значит, так: древнегреческий бог Дионис, он же Лиэй, должен родиться в полузверином своем воплощении в начале двадцать первого века в крупном российском госпитале из чрева неопознанной женщины, находящейся в коме. А доктор Павел Мятликов должен поставить его на ноги, дать напутственного шлепка и разрешить идти в мир. Отлично! Как все просто! Проще не придумаешь.
Паша пожалел, что купил лишь одну маленькую бутылку, и что выпил коньяк слишком рано – за вечер алкоголь сгорел в крови, ушел без остатка, оставив после себя непреходящее возбуждение и бессонницу. Павел проворочался в постели половину ночи, размышляя, стоит ли завтра обратиться к психиатру. Заснул он лишь около трех, и спал беспокойно, тревожно.
* * *
Утром, само собой, еле вытащил себя из кровати. На работу опоздал на полчаса – небритый, голодный (не успел позавтракать), злой и до омерзения несвежий. Бледная Вера Анатольевна бросилась к нему немедленно:
– Павел Михайлович, вас уже обыскались! Срочно вызывают к Пенфееву!
– Что там такое?
– Точно не знаю. Что-то случилось. Говорят, это из-за той беременной в реанимации – умерла она ночью.
– Понятно…
Мятликов натянул халат, глянул в зеркало, убедился в том, что выглядит ужасно – краше в гроб кладут, – сунул в рот мятный леденец и отправился к Пенфееву И.П. – заместителю главврача по лечебной части.
– Игорь Петрович, к вам можно? – спросил он, приоткрыв дверь кабинета на положенные этикетом двадцать сантиметров и заглянув внутрь правой половиной лица.
– Заходите, – Пенфеев, и так не слишком улыбчивый, нынешним утром выглядел вовсе как каменная статуя. – Садитесь.
Шеф восседал в торце стола – длинного, наводящего на мысль о важных и ответственных совещаниях. Павел пересек кабинет, не в силах сбросить с лица нелепую извиняющуюся улыбку, и притулился на стуле сбоку, метрах в двух от Пенфеева.
– Вы почему на работу опаздываете? – Пенфеев бросил сквозь очки взгляд, замороженный до состояния углекислотного льда. – Почему я должен искать вас целый час, а ваша медсестра даже не знает, где вы и придете ли вообще? Что вы такое вообще себе позволяете?
– Извините, Игорь Петрович, – заискивающим тоном пролепетал Мятликов. – Так получилось. Я ведь никогда не опаздываю, правда, коллеги могут подтвердить… И ведь не на целый час, а только на полчаса…
– Я теперь лично буду проверять вас каждый день, – сообщил замглавного. – Буду звонить вам в кабинет каждое утро без пяти восемь, и если, не дай бог, вас не будет на рабочем месте, будем принимать соответствующие оргвыводы.
– Да-да, конечно, Игорь Петрович. Прошу прощения, Игорь Петрович.
– Ну а про беременную что скажете? – Пенфеев пристально уставился на Мятликова; во взоре его сквозь лед пробилось чувство – увы, никак не теплое. Административное раздражение, желание прихлопнуть поганца-подчиненного на месте. Размазать его по полу тонким слоем жидкого дерьмеца, без шанса на помилование.
