Трудно сказать, чего было больше в действиях Мятликова – невольного мазохизма или непросчитанной, природной маскировки. Но через два дня, неожиданно очухавшись, Павел обнаружил, что сидит на своем рабочем месте, обследует очередного больного и диктует медсестре заключение – автоматически, нисколько не задумываясь. Обнаружил, что больше не потеет. Чуть покопался в собственной памяти и с удивлением осознал, что все закончилось. Что от него отвязались все поголовно, включая санэпидемстанцию. Что не выгнали, даже не сняли высшую категорию, только лишь влепили строжайшего строгача и лишили квартальной премии (ну и ладно, плевать на эти копейки).
Единственное, чего он, убей, не помнил – что случилось с новорожденным. Умер он или нет.
Для того, чтоб узнать это, не обязательно было ходить в реанимацию. Можно было просто позвонить.
Ну уж нет, ни за что на свете. Доктору Мятликову не было до этого больше никакого дела. Никакого.
– Сейчас приведут двоих из приемного покоя, – сказала из-за ширмы Вера Анатольевна.
Из приемного? Похоже было на то, что у Павла сегодня суточное дежурство. Он уже собрался спросить об этом у медсестры, но вовремя прикусил язык – о таком положено знать самому и нечего выставлять себя рассеянным придурком. Павел встал, молча обогнул ширму и заглянул в график, лежащий под стеклом. Ага, точно: дежурство. Ночевать ему сегодня в больнице, на жесткой кушетке, вставать каждые два часа ночью, дабы обследовать больных и страждущих, доставленных скорой помощью. Ну и бог с ним. Подежурит, ничего не случится. Не впервой.
По крайней мере, это нормальная жизнь. Безо всяких выкрутасов.
* * *
Паша открыл глаза и не сразу понял, где находится. Помотал головой, потер веки. Ну да, конечно, кабинет номер 505, кушетка у стены, на кушетке – старый продавленный матрас, на матрасе – сам Паша собственной персоной. Дежурство, тудыть его растудыть. Павел поднес к лицу руку с часами – три часа ночи. Самое время дрыхнуть без задних ног – пока есть возможность.
Что его разбудило? Больного привели? Нет, нет.
Его позвал голос. Тонкий голосок, чистый, как флейта. Выпевающий слова на незнакомом языке.
«Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха».
Пожалуйста, спаси меня, человек в белых одеждах.
Павел перевернулся с бока на спину, потянулся и заложил руки за голову.
Голосок пел в его ушах, повторяя одну и ту же фразу. Павел лежал в полумраке и улыбался. Голос больше не пугал его – наоборот, пробуждал в душе тихую, давно забытую радость.
«Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха».
Павел медленно, стараясь не тревожить больное колено, встал с кушетки. Накинул халат, вышел из кабинета, запер его на ключ и пошел по коридору.
Путь неблизкий – из отдела лучевой диагностики в реанимацию. Считай, через всю больницу.
Павел шел по коридору не спеша. Запах разогретых солнцем листьев витал в воздухе. Павел никогда не слышал такого аромата – южного, с легким пряным привкусом. Почему-то он знал, что так пахнет листва оливковых деревьев. Теперь знал.
Он не думал о том, что будет делать. Только лишь хотел увидеть. Еще раз увидеть смешного человечка с козлиными ножками.
Павел добрался до реанимации, открыл кодовый замок, тихо закрыл за собой дверь. Сразу свернул направо, в изолятор. В преддверии изолятора стоял письменный стол, за ним, положив голову на руки, спала медсестра. Паша прошел мимо нее на цыпочках, стараясь не разбудить. Хотя… Почему-то он был уверен, что и слоновий топот не вырвал бы юную сестричку из объятий Морфея.
Лиэй усыпил ее. Усыпил всех в этом отделении, а может быть, и всех в больнице. Разбудил только Павла.
В изоляторе горел неяркий свет. Существо по-прежнему находилось в кувезе. Увидев Павла, оно радостно замахало ручками, а потом перевернулось и встало на четвереньки. Павел в первый раз подробно рассмотрел хвост – короткий, куцый, но вполне смахивающий на лошадиный.
Возможно, маленький сатир смог бы встать и на ноги, но крышка кувеза мешала ему. Он подрос за два дня в полтора раза – странно, что персонал этого не заметил. Впрочем, о чем тут говорить – в происходящем действе всем людям была отведена роль слепцов. Всем, кроме Павла.
– Привет, Лиэй, – прошептал Павел. – Как делишки, малыш?
– Все хорошо. Я жду тебя. Разреши мне. Выпусти.
Сатир не говорил ничего, только улыбался беззубым младенческим ртом от уха до уха. Но Паша отчетливо слышал каждое слово – на этот раз на русском языке.
– Куда ты пойдешь в таком виде? – спросил он. – Ты такой маленький, такой слабый. Тебя загрызет любая собака.
– Собаки любят меня. Все звери и птицы любят меня. Не бойся, выпусти.
– Что ты будешь делать?
– Я пойду.
– Куда ты пойдешь?
– Туда, куда мне нужно. Туда, где буду жить.
– Где ты будешь жить?
– Там, – сатирчик ткнул пальцем куда-то в сторону. – Там, в моей роще.
– В той, где живет Бассарей?
– Нет, в моей роще. Средь олив, дубов и лужаек зеленых.
– В нашем городе нет олив.
– Есть, но ты не видишь их. Рощи есть везде, где есть хозяева рощ.
Павел вдруг осознал, что разговор не принесет ничего, кроме ненужных сомнений – между ним и этим мифическим существом не было общего, кроме реальности больницы, пропахшей кислым потом. Паша наклонился над кувезом, отщелкнул зажимы, поднял плексигласовую крышку и положил ее на стол. Лиэй выпрямился в полный рост и протянул ручки вперед.
– Возьми меня, добрый человек.
Павел осторожно коснулся сатирчика, обхватил его, вынул из кувеза и прижал к груди. Сатир уселся у него на руках удобно, как годовалый младенец. Кожа его была нежной, горячей, пахло от него молоком. И Павел снова подумал о том, что у него не было детей и никогда уже не будет.
– Пойдем, добрый человек. Пойдем из этого места.
Павел не стал задавать вопросов. Молча вышел из реанимации, направился к приемному покою. Медсестры и санитарки спали за стойкой, спал и охранник в синей форме – откинувшись на спинку кресла и широко расставив ноги. Паша отпер засов и приоткрыл дверь. Потянуло сентябрьским ночным холодом – на улице едва ли было больше пяти градусов тепла.
– Ты не замерзнешь, малыш? – тихо спросил он. – Здесь у нас совсем не Греция.
– Для меня тепло всюду, где есть я, – ответил Лиэй. – Пойдем наружу, добрый человек.
Руки Павла были заняты. Он толкнул дверь ногой и вышел на улицу. Моросил дождь, мокрый асфальт зернисто блестел под сизым светом фонаря. Сиротливые кусты трепетали редкими пожелтевшими листьями. Ветер нагло залетел под халат Павла, мгновенно застудил его, заставил покрыться гусиной кожей. Павел съежился и передернул плечами.
