– Так чего же мне наврал Мозжухин?!
– Много чего наврал. Ладно, хватит об этом, – Родион свернул тему без малейших угрызений совести. – Ты, Дмитрий, пока не наш человек. Вернее, не совсем еще наш. Посмотрим, как ты себя поведешь, тогда, может, и расскажем тебе кое-что интересное. А пока вернемся к нашему делу. Жень, как там твоя Маруська, жива еще?
– Жива. Старая, конечно, – почти десять лет ей стукнуло. Но выглядит вполне ничего.
– Ты можешь ее забрать? Или придется искать другую?
– Могу. Она у мамы.
– Не засветимся? За мамой следят?
– Следят, конечно. Но заберем.
Интересно, что это за Маруська, старая в десять лет? – подумал я. – Кошка или собака? Имя, вроде бы, больше подходит для кошки.
– Кошка? – спросил я.
– Ага, – согласилась Женя, ничуть не удивившись моей выдающейся проницательности. – Я позвоню маме, она отвезет Маруську тете Клаве, тетя Клава отдаст Маруську Лёнчику. Лёнчик привезет Маруську сюда.
– Сколько времени это займет?
– Часа три.
– Долго… Быстрее не получится?
– Быстрее нельзя – можно зацепить хвост. Сам знаешь.
– Ладно, – проворчал Родион. – Иди звони прямо сейчас. Как только привезут – сразу едем к Сухаревым. Они нас ждут с нетерпением.
– А чистильщики в курсе? За Сухаревыми они наблюдают?
– Конечно, нет! – Родион произвел рукой выразительный кавказский жест. – Неужели ты думаешь, что Ганс может нас подставить?
– Нет, я так не думаю, – отрезала Женя – как мне показалось, довольно нервно. Затем она поднялась на ноги и покинула гостиную. Я пытался последовать за ней, но Родион остановил меня. Положил тяжелую ручищу на плечо и посадил обратно на диван, придвинул кресло ближе ко мне, плюхнулся в него и уставился немигающим взглядом.
Минут пять прошло в молчании. Я ждал, пока он скажет хоть что-нибудь – начинать разговор самому мне как-то не хотелось. А он таращился на меня – разглядывал, оценивал, и вид у него был такой, словно не очень я ему нравлюсь, подсунули ему второсортный товар. Впрочем, обоюдно – Родион не нравился мне.
– Что у вас с Женей? – наконец спросил он.
– А ты не знаешь?
– Кое-что знаю… Сам скажи.
– Я ее люблю.
– Это понятно! – Родион раздраженно махнул рукой. – Все Женьку любят. Пять минут общения с Женечкой, и любой мужик в ауте. Бабенки, впрочем, тоже, в ауте – все как одна готовы ради Жени сменить ориентацию и предаться лесбосу. Ты мне скажи, что на самом деле.
– Я люблю ее на самом деле. А если ты имеешь в виду это, – я дотронулся пальцем до носа, – если думаешь, что я полюбил ее как подлизу, то ошибаешься. У меня перебиты нервы, запахов я не чувствую совсем.
– Да ты что?! – Родион хлопнул ладонями по коленям, изумился вполне искренне. – А я-то думаю: что с тобой не так? И Женька, поросенок, ничего мне не сказала – наверное, подколоть решила. То-то, гляжу, смотришь ты на меня волком, и ни на какие дела не ведешься.
– А на что я должен вестись?
– Как на что? – Родион пожал плечами. – На феромоны. Ты знаешь, что это такое? Только не говори, что не знаешь, доктор.
– Знаю, это средство общения у насекомых.
– Совершенно верно! – Родион вдруг расцвел в улыбке. – А ты ничего, Дмитрий – умный, соображаешь! Женя говорила, что ты как Шерлок Холмс – сам до всего доходишь, только кинь тебе намек. Это хорошо, правильно.
– Что же тут правильного? – вяло поинтересовался я. – Правильно то, что можно ничего мне не говорить – думай, мол, сам, доктор? По мне, так это совсем не правильно. Тем более теперь, когда вы взяли меня в дело. Я до сих пор не разобрался, кто врет больше – чистильщики, или вы, подлизы. А врете вы много и изощренно. Вот представь, что придем мы к этим Сухаревым, или еще куда-нибудь, и я ляпну что-то не то – не из вредительства, а по незнанию. И что тогда делать?
– А что ты уже знаешь?
– Да практически ничего.
– Ладно, поставлю вопрос по-другому. – Родион удобнее устроился в кресле, сложил руки на груди. – Что ты думаешь о фрагрантах?
– Думаю, фрагрантам живется легко и хорошо, – заявил я. – Если, конечно, никто из окружающих не догадывается, что в их общество затесался человек с уникальными возможностями. А что, на самом деле: захотел – влюбил в себя любого, захотел – отпугнул, захотел – вызвал любую эмоцию. Любую – страх, эйфорию, ярость, ревность, или, к примеру, желание беззаветно трудиться на благо родной фирмы без выходных и перерывов на обед.
– Это ты круто загнул – насчет желания трудиться.
– Но ведь у пчел и муравьев именно так: трудятся они всю свою короткую жизнь, пока не сдохнут. И феромоны подстегивают эту их главную мотивацию.
– У насекомых все отлажено миллионами лет эволюции, – мудро заметил Родион.
– А у подлиз – нет?
– У подлиз творится черт знает что, – невесело признался Родион. – Вот представь, что ты – муравей. Трудился в своей колонии, горя не знал, таскал в дом всякие веточки, тлей доил, как положено, корм собирал, и так далее. И вдруг забрел в чужой муравейник. Там вроде бы все то же самое, но сожрали тебя немедленно, в два счета расчленили на мелкие кусочки. Как они тебя, чужака, распознали?
– По запаху? – предположил я.
– По феромонам, – уточнил Родион. – А это намного сложнее, чем просто запахи. Ты правильно сказал: это средство общения. Проще говоря, особый язык. Если не умеешь говорить на чужом языке, то, как только ты откроешь рот, тебя сразу определят как иностранца. И в обществе, где иностранцев не терпят – убьют, не задумываясь.
– Я думал, вы умеете регулировать свои феромоны.
– Это очень сложно, Дмитрий. – Родион устало покачал головой. – Очень непросто, клянусь тебе. Научиться говорить на японском, ей-богу, легче. Потому что есть учебники японского языка, а учебника человеческих феромонов нет. Это происходит на бессознательном уровне, Дмитрий. Поначалу, когда ты только что стал подлизой, это непредсказуемо и дико опасно. Представь: ты избавился от рака, воскрес как Христос, вернулся с того света, наслаждаешься каждой секундой своего бытия, своего здоровья, и представить не можешь, какие кошмары ждут тебя в новой жизни. Потому что каждая твоя мысль, каждая эмоция, твое отношение к каждому человеку теперь сопровождается неожиданным выбросом гнусных, ненужных тебе, непонятных феромонов. Ты думаешь, что у девочки, которая стоит рядом с тобой в автобусе, приятная попка, а она вдруг начинает при всех, не стесняясь, лезть тебе в ширинку, и слюнявить губами твое ухо, и шептать тебе, что хочет, чтобы ты трахнул ее прямо сейчас, прямо здесь, на полу. Приятно? Ничего приятного, скажу я тебе, доктор – страшно не столько за себя, сколько за девочку, потому что ей пятнадцать лет и она явно сошла с ума. Ты думаешь, что с удовольствием дал бы уроду в магазине в рыло, потому что он пьян, мерзок, агрессивен и опасен, а он вдруг отвлекается от продавщицы и переключает свою агрессию на тебя, начинает махать кулаками как мельница, и ты, слабый еще, не оправившийся после болезни, получаешь в глаз и падаешь затылком на пол, и снова оказываешься в больнице – с трещиной в черепе. И так каждый день. Ты, новоявленный подлиза, можешь унюхать феромоны свои и чужие – странные, новые, будоражащие запахи, означающие непонятно что. Другие, обычные люди чуют их тоже, но не осознают этого – просто начинают реагировать автоматически и теряют над собой контроль. Они вдруг превращаются в насекомых, доктор. Они либо любят тебя сверх меры, либо пытаются убить. И тогда ты понимаешь, что жизнь твоя превратилась в ад. Если ты пытаешься спокойно пройти по улице, не обращая внимания ни на кого, все равно на тебя оборачивается каждый третий – стоит, глазеет с открытым ртом, он что-то почуял, хотя и не знает, что. И ты уже не можешь заставить себя выйти на улицу – торчишь дома днями и неделями, и заказываешь себе еду по телефону и через Интернет. Ты не понимаешь, что происходит. Ты питаешься уже второй месяц только пиццей, берешь ее у разносчика через едва приоткрытую дверь. Жена от тебя ушла, и дети ушли с радостью, потому что ты стал невыносим, и деньги кончились, и жрать уже не на что…
