– Да нет. Нужно ребят человек двадцать, значит, десять агриков – суета в воздухе. Да и тех шестерых надо на чем-то увозить.
– Семерых, – поправил другой. – Бабу тоже.
– Семерых, верно. Ну, на выход бегом – марш!
Только что тут были оперы – и вот ни одного не осталось.
2
Тем, в чье физическое тело никогда не подселялся никто другой и кому, разумеется, самому тоже не приходилось гостить в чужой плоти (речь идет, естественно, о тонких телах), вряд ли доступно понять и оценить состояние, в котором все последние минуты находился уже знакомый нам патрульный полицейский Гер.
Между тем он чувствовал себя очень скверно. Не физически, нет. Его тело за минувшие часы не понесло никакого ущерба и даже самое пристрастное врачебное обследование позволило бы сделать лишь один категорический вывод: совершенно здоров, годен для несения любой службы. С физикой все было в порядке. А вот с прочими составляющими его личности дело обстояло иначе. Они находились, можно сказать, в некотором раздрае или, выражаясь пристойнее, в состоянии глубокого противоречия друг с другом. И это заставляло достойного служителя закона вместо того, чтобы, расслабившись, пользоваться возможностями, какими располагает человек в свободные от службы часы, – вместо того, чтобы переодеться в домашнее, легко, но вкусно поужинать, отдохнуть перед экраном, отыскав среди множества каналов что-нибудь посмешнее или же какую-нибудь сентиментально-любовную историю (обязательно со счастливым концом и, конечно, с некоторым количеством хорошо поставленных и откровенно снятых эротических сцен, таких, чтобы и у самого зашевелилось… в мыслях, гм), – вместо этой привычной и приятной программы Гер в раздражении расхаживал по своей квартирке так усердно, словно получил задание патрулировать ее. При этом на лице его, помимо воли и желания, сменяли друг друга самые причудливые гримасы. Хорошо, что в это время его не видел никто не только из начальства, но даже и коллег: их доброе мнение о нем как о парне простом, но надежном во всех отношениях, могло бы сильно пошатнуться.
Причины же такого состояния заключались вот в чем.
Но тут придется сделать некое отступление – именно для тех, с кем никогда в жизни ничего подобного не приключалось.
Как всем известно, человек – индивидуум, личность – помимо физического тела, которым чаще всего и ограничивается наше представление о нас самих, включает и еще (самое малое) шесть тел, называемых тонкими, потому что они невещественны в нашем бытовом понимании. Они есть у каждого, и у всех они отличаются. Скажем, у любого нормального человека есть две руки с пятью пальцами; однако сравним руку тяжелоатлета с рукой аскета – получится, как говорится, две большие разницы. То же самое с тонкими телами.
Так вот, тонкие тела патрульного Гера, в полном соответствии с его образом жизни и мировоззрением, находились пусть и не в зачаточном состоянии, но уж во всяком случае были весьма хилыми. У капитана же Ульдемира, благодаря долгим и серьезным заботам Фермы, тонкие тела пребывали в хорошей форме, энергетика их была самое малое на порядок выше полицейской, а может быть, и не на один только порядок. И вот за то непродолжительное время, какое они пребывали в физике Гера, они успели, вероятно, оставить в ее структуре свой отпечаток, неким образом преобразовать ее (потому что где бы мы ни оказывались, мы оставляем свой след везде, даже если никак этого не желаем). А такие воздействия – пусть даже на уровне низших тонких тел, эфирного и астрального и тем более ментального, ведающего нашим мышлением, – не проходят даром, и в результате плотное – физическое – тело начинает вдруг испытывать новые ощущения и чувствовать новые желания и даже стремления. То, что мы это свое тело называем самым низшим и грубым, вовсе не значит, что оно такое уж примитивное и презренное: тут ведь всегда надо учитывать шкалу, по которой происходят измерения, помнить, что сравнивается и с чем. Так, например, велосипед примитивнее автомобиля и тем более – самолета, однако же над его постоянным совершенствованием работали, работают и еще будут работать вовсе не самые худшие умы, потому что в жизни общества у этой машинки есть и всегда, наверное, будет свое место и назначение.
Одним словом, изменения, внесенные телами Ульдемира в органику Гера, стали вдруг вносить в простое и ясное доселе мироощущение полицейского какие-то странные (для него) чувства и желания. И как ни старался он возвратить все на круги своя, ничего хорошего из этого не получалось, напротив – в нем стали возникать вдруг такие ритмы, что, казалось, если немедленно не навести в себе должный порядок, то он просто разорвется на части. Как если бы в него заложили заряд с таймером и установленное время стремительно истекало.
Конкретно же дело заключалось в том, что Гер, после беседы с оперативниками исправно отдежурив подвахту до конца, узнал обо всем, что касалось странных чужаков. А поскольку глупым он никак не был, то быстро сообразил, что, с одной стороны, и человек у автовокзала, и те пятеро, что оказались там потом, являлись людьми чуждыми, вредными и враждебными, а с другой – что Вирга имела к ним какое-то отношение и вовсе не случайно исчезла (как он услышал) вместе с ними. Выводы из этого возникли сами собой: что то место, где эти люди были обнаружены Системой, было домом Вирги, а женщина, присутствовавшая там же, – не кто иная, как она. А из этих выводов следовали новые, так сказать, выводы второго порядка. И вот с ними-то и возникли неурядицы.
Возникли потому, что первым и естественным намерением было немедленно доложить свои умозаключения наверх и предложить свое участие в операции захвата чужаков. Оно могло бы значительно облегчить процесс хотя бы потому, что на его стук, на его голос Вирга отворила бы дверь без тени сомнения, а остальное даже и для малых детей не оказалось бы слишком сложным. Вот таким было первое желание, и ноги уже – еще там, в участке, – понесли было Гера к лифту, который вмиг доставил бы служаку на нужный этаж. Однако…
Лифт пришел и ушел своей дорогой, а Гер так и остался стоять на площадке как бы в глубоком раздумье.
Потому что оказалось, что существует и второе намерение, совершенно противоположное первому, необъяснимое и тем не менее с каждой секундой становящееся все более ясным. А именно: идти к Вирге, конечно, нужно, но вовсе не в сопровождении группы захвата, а в одиночку, следовательно, к начальству ни в коем случае не являться и ни о чем ему не докладывать. Придя же туда, сказать: «Не знаю, кто вы, откуда и зачем, но чувствую, что пришли вы не со злом, и потому предупреждаю: сюда уже приближается опергруппа с целью захватить вас, поэтому не теряйте ни секунды времени, бегите, а Виргу я уж как-нибудь отмажу; если вам наплевать на вашу судьбу, то хоть ее пожалейте, докажите этим, что вы и в самом деле пришли с добром. А бежать вам ближе и надежнее всего в обитель Моимеда, которая обладает правом убежища и где принимают всех ищущих безопасности и не выдают их – во всяком случае, уже много лет не выдавали, поскольку вину бегущего – если она есть – устанавливают сами и сами же определяют наказание и осуществляют ее на основании устава обители, никогда и никакой властью не оспаривавшегося, поскольку дарован он свыше». Вот что надо сказать им и даже (как бы дико это ни звучало) объяснить, как быстрее и скрытнее всего туда добраться. Вот так.
