– Как же в таком случае?..
– Машина взорвалась. Такое прискорбное происшествие! И когда только для нас наступит нормальная, тихая, безопасная жизнь?..
Он смотрел мне прямо в глаза, и его взгляд выражал все, что угодно, кроме сожаления и тоски по спокойной жизни. За этим человеком я знал несколько идеально проведенных операций по нейтрализации крупных деятелей; не у нас в стране, но родом-то он был отсюда. Российская косточка. На сей раз дело сделал кто-то другой; хотя – откуда мне знать? Я не выбираю людей для таких акций, мое дело – лишь написать о случившемся.
– Спасибо за новости.
– Печальные новости, сударь.
– Очень печальные, разумеется.
– С вашего разрешения, я увезу посуду на моем транспорте. Кстати, ваша машина на стоянке. Ключи в замке.
– Сделайте одолжение, увезите. И еще раз спасибо, на этот раз за машину.
– Был рад услужить.
Он повернулся и, неслышно ступая, исчез вместе со своим инвентарем. Я окликнул Наташу:
– В каком ты состоянии? Нам пора на съезд.
– Сейчас. Еще пять минут…
Женщина остается женщиной – ей всегда не хватает пяти минут, которые на практике оборачиваются четвертью часа. Да, кстати, о женщинах…
– Наташа! Как же это ты ухитрилась впустить его и потом оставить наедине со мной? А если бы он оказался…
Она не позволила мне закончить:
– Если бы он оказался – у него в спине сидело бы две, а может, и три пули. Почему, ты думаешь, я не успела с макияжем? Я отсюда все время держала его на мушке. Раз уж мне приходится играть роль твоего телохранителя, я стараюсь соответствовать.
– Ты чудо, а не женщина. Но ты уверена, что попала бы из браунинга?
– Не уверена. Поэтому я взяла твой «Узи».
На это я просто не нашел, что ответить. Как было сказано в только что прослушанной мною записи, в семье управляет жена. Она не была мне женой, и мы не составляли семьи, но в этот миг я подумал, что Аллах и на самом деле милостив и милосерд. А значит, все еще возможно.
– Машина ждет, – сказал я ей. – Пошли.
– На вернисаж?
– В конечном итоге. Сперва – небольшая прогулка по городу.
3
Похоже было, что меня решили на какое-то время оставить в покое: машина оказалась в полном порядке. Правда, я и сам сделал для этого не так уж мало: более или менее договорился с Батистовым и не расторг устный контракт со Стирлингом; значит, ни тот, ни другой не были сейчас заинтересованы в том, чтобы вывести меня из строя – совершенно или на время. Однако они вряд ли были главными моими недоброжелателями.
Я ехал медленно, соблюдая все правила, и до дома напротив пивного бара мы добирались целых сорок минут. После компактных европейских городов к московским расстояниям каждый раз приходится привыкать заново. Возле бара я притормозил, но глушить мотор не стал, мы постояли минуты три, пока я пытался представить себе, как некто выйдет из этого подъезда, где будет в это время стоять его машина, где расположатся телохранители и – самое главное – из каких окон или с каких крыш будут прицеливаться чужие снайперы; в том случае, конечно, если им известно, что движение начнется именно отсюда.
Потом я тронул с места и поехал еще медленнее, чем до сих пор, чтобы скорость не мешала осматриваться и думать.
Я размышлял вот о чем: сейчас никто – включая и меня самого, что уж говорить о противнике, – совершенно никто не знал предстоящего маршрута – по той причине, что он вообще не был еще утвержден. Достоверно известен был лишь конечный пункт движения: Художественный театр, что на Тверском бульваре. Относительно начального пункта – того, где я только что был, – я сомневался; но для пользы дела следовало предполагать, что они его знают. Не бездельничают же они в Москве… Однако от пункта А до Б можно проложить самое малое четыре маршрута, начиная с того, что отсюда можно тронуться направо, а можно и налево, и к театру тоже можно подъехать со стороны Тверской, но не исключено, что кортеж подкатит с противоположной стороны – с Большой Никитской; можно было ожидать движения по Суворовскому бульвару, но с тем же успехом – и по Страстному; вообще, даже зная, что движение начнется в Чистом переулке и что маршрут будет пролегать через какие-то улицы и переулки в треугольнике, сторонами которого являлись – дуга Кольца, от Смоленского бульвара до Садовой-Триумфальной, затем – Пречистенка с Волхонкой и, наконец, Тверская, – даже зная все это, вряд ли можно будет перекрыть снайперами (даже при полном содействии властей) все арбатские переулки или улочки между Тверской и Большой Никитской. Заложить заряды так, чтобы процессия обязательно наткнулась бы хоть на один из них, тоже представлялось делом весьма нелегким. Но я никогда не страдал недооценкой противника и просто обязан был проверить все, хотя бы маловероятные, возможности действий с их стороны.
Поэтому мы с Наташей утюжили все эти Газетные, Гнездниковские, Бронные, Староконюшенные и Плотниковы. Своевременно полученная мной катушка, приведенная в действие, ни разу не подала сигнала, что должно было свидетельствовать о том, что пока никакого минирования не производилось – и очень хорошо: сработай катушка, могли бы пострадать и мы (хотя это было и не обязательно), и, во всяком случае, взрыв наделал бы немало шума. Одновременно мини-камера, прилепленная мною к лобовому стеклу, исправно фиксировала фасады и крыши; в этом еще придется разобраться нашим специалистам. К концу я стал уже чувствовать, что начинаю уставать и – главное – злиться; тем более что наши люди уже дважды прошли всеми этими маршрутами, и еще самое малое столько же пройдут; но я издавна привык проверять самому, чтобы быть уверенным в качестве работы.
Мы потратили на эту прогулку два с половиной часа. И одновременно вздохнули с облегчением, когда снова выбрались наконец на Кольцо, чтобы направиться на вернисаж к Дому художника, что на Крымском валу.
4
У входа на выставку оказалась неожиданная очередь; откровенно говоря, я не ожидал, что современное исламское искусство, еще достаточно молодое, вызовет такой интерес; впрочем, редкое зрелище всегда привлекает зевак, независимо от его качества, а кроме того – экспозиция никак не ограничивалась полотнами и скульптурой художников Аравии, Ближнего Востока или Африки: здесь, как оказалось, нельзя было говорить о каком-то едином стиле, потому что работы мастеров Центральной и Южной Африки, скажем, и по тематике, и по колориту совершенно ничего общего не имели с полотнами из Передней Азии, и еще менее – Пакистана или Южной Америки; в последних ясно прослеживалось уважение к ацтекскому художественному наследию. Но кроме того, тут выставлялись и европейские, и американские – с Севера и Юга – художники, работающие в куда более близкой нам манере; они просто исповедовали ислам, и этого было достаточно, чтобы на выставке оказался, скажем, пейзаж кого-то из последователей Тернера или ню, никак вроде бы не удовлетворяющее этическим предписаниям истинной веры. Однако на самом деле ислам часто бывал более терпимым к иным взглядам и традициям, чем это представляют себе несведущие.
