Мне не очень понравилось, что, поставив машину, мы должны были от ограды до входа идти по достаточно открытому месту; не люблю хорошо простреливаемых пространств. Все, однако, обошлось благополучно. В очереди мы, разумеется, стоять не стали: я нашел служебный вход и без труда прошел вместе с Наташей через него: одно из моих многочисленных удостоверений личности сыграло нужную роль.
Внутри было тоже людно. Мы бродили вместе со всеми, разглядывая экспонаты; кое-что тут продавалось, и кто-то уже отсчитывал деньги. Посетители, как всегда, делились на одиночек, медленно или в хорошем темпе дрейфовавших от полотна к полотну, – и группы, скапливавшиеся вокруг каких-то известных людей, оказавшихся здесь; в группах нередко разговор шел на темы, не имеющие отношения к выставке. Мы с Наташей тоже бродили, разглядывая и попутно прислушиваясь. Время, однако же, терялось без толку, и это начало уже действовать мне на нервы. Поэтому я искренне обрадовался, заметив в центре одной из групп человека, занимавшего позицию в моем списке: того самого Долинского, ученого, чье имя было покрыто неким налетом таинственности, словно старая бронза патиной.
Уже само присоединение его к группе создателей новой партии было многими воспринято, как сенсация: Долинский, считавшийся уже многие годы крупнейшим в мире специалистом по философии евразийства, был типичным кабинетным ученым, на людях появлялся крайне редко, а после автомобильной катастрофы, в которой сильно пострадал он сам, жена же его погибла, ожидалось, что он и совсем замкнется. Почему-то было принято считать его старым – для широкой публики известный ученый почему-то должен быть стариком, – и полагали, что он и поведет себя соответственно; на самом же деле ему недавно исполнилось сорок семь, так что был он, по сути дела, еще молодым человеком, с удовольствием водившим машину и игравшим в теннис – правда, только на своем корте на даче. Такой возраст, безусловно, требует и другой активности, кроме кабинетной; так что меня как раз не удивляло, что он, оставшись один, стал искать какого-то побочного занятия среди людей – и нашел его, прельстившись программой новой партии. Это было совершенно естественно: программа – во всяком случае, какой-то своей частью – проистекала из того самого евразийства, которым он занимался много лет, и уже поэтому просто не могла не заинтересовать его. Ну а кроме того, как ученый, он не мог не увлечься возможностью раздобыть немалые ассигнования на науку – пусть и не на его собственную, она как раз не требовала особых затрат, но на Науку вообще, с заглавной буквы. Поговорить на все эти темы было бы, безусловно, интересно, и в списке жертв моей журналистской активности Долинский занимал одно из первых мест. Поэтому, едва завидев его все еще плотно упакованную в бинты голову и темные очки, размером схожие с автомобильными фарами, я сорвался с места, едва успев бросить Наташе, чтобы она шла в зал, и, протаранив людское скопление, в три секунды очутился рядом с ученым мужем.
Он в это время – насколько я смог уловить – пытался деликатно убедить какую-то пожилую девицу в том, что ее взгляды на роль Бердяева в евразийстве никак не могут быть приняты всерьез. По всему облику девицы можно было безошибочно понять, что и Бердяев, и само евразийство она видала в белых тапочках, главным же для нее было то, что она – сама, лично! – говорила не с кем-нибудь там, а с самим Долинским, да-да, с тем самым. Зрачки ее метались из стороны в сторону, как теннисный мяч в игре, чтобы убедиться в том, что факт этот замечен и будет соответственно оценен; для того же, чтобы кто-нибудь не осмелился пропустить такое мимо внимания, она каждую свою фразу начинала, громко чеканя: «А скажите, дорогой профессор Долинский…» Мне показалось, впрочем, что ему это не было совершенно неприятно. Великие люди обладают и великими слабостями.
Что касается меня самого, то мне достаточно было послушать их с минуту, чтобы понять: если я их перебью и отвлеку его внимание на себя, то мировая и даже российская наука от этого никак не пострадает. Я пожалел, что преждевременно отправил Наталью в зал, и даже оглянулся с некоторой печалью. Ничуть не бывало: она была здесь, стояла позади меня. Она не выполнила моего указания, но эту тему я решил обсудить потом. Пока же, встретившись с ее взглядом, я едва заметно кивнул в сторону девицы, только что включившей свое очередное «Но послушайте, уважаемый профессор Долинский!..». Наташа опустила веки в знак того, что мое поручение принято. Сделала шажок вправо и шаг вперед, появляясь из-за моей спины. И, не останавливаясь более ни на миг, бросилась на честолюбивую соискательницу известности, как делает боксер, чтобы войти в клинч и предохранить себя от ударов.
– Таисия! Крошка моя! Наконец-то!..
На лице девицы появилось странное выражение – как если бы ее собеседник заговорил вдруг на суахили. Но она еще не успела, по-моему, сообразить, что, собственно, происходит, как Наталья и действительно вошла в клинч, вместо ударов нанося противнице громкие и сочные поцелуи, среди которых были и крюки, и апперкоты, и джебы. Следы их, как следы ударов, оставались на лице жертвы яркими пятнами. Их возникло уже, думается, не менее семи, когда девица проявила некоторую волю к сопротивлению:
– Но позвольте…
– Тасенька! Как я рада! Не ожидала встретить тебя тут! Ты одна? А Экзакустодиан Пименович? Здоров?..
Экзакустодиан – это был, конечно, удар ниже пояса, за такие полагается дисквалифицировать. Тасенька – если ее действительно так звали, конечно – выдохнула воздух, забыв издать хоть сколько-нибудь членораздельный звук. Наталья же перешла на театральный шепот:
– Слушай, хочешь?.. Только что узнала: вот-вот он подъедет к артистическому входу…
– Кто?
– Ах, неужели неясно? Он! Не могу же я орать…
– Он?
– Поняла теперь? Через минуту туда будет не пробиться. Мне по страшному секрету сказал старший охранник…
Так проходит слава мира. Бедный профессор мгновенно оказался забытым и брошенным на волю волн. Он недоуменно моргнул – раз, другой. На третьем мигании я подхватил его под руку.
– Профессор…
Он покачал головой:
– Каков темперамент, а? Куда это дамы бросились?
– А, чепуха. Приехал какой-то патлатый артист – или приезжает, не знаю. Но я очень рад возможности побеседовать с вами. Позвольте представиться…
Он выслушал меня внимательно. Включая и просьбу об интервью.
– М-м… Откровенно говоря, не знаю. Видите ли, я себя чувствую еще не очень уверенно после… м-да. Ну и кроме того – я могу и люблю говорить только о моем предмете – это…
– Я в курсе, профессор. Но могу вам обещать: мои вопросы будут самыми простыми, вам не придется задумываться всерьез.
– Но, собственно, вы не услышите от меня ничего интересного – во всяком случае, для ваших читателей. Вряд ли евразийство способно всерьез заинтересовать немцев.
– Наши читатели – русские, профессор, и все, что касается России, вызывает у них самые живые отклики.
– Ну в таком случае – что бы вы хотели от меня услышать?
