По вовремя замеченной тропке Сури добрался до караула беспрепятственно.
Но не дальше. Проскользнуть, как он собирался, не удалось. На постах были люди.
Его заметили. Догнали. Сбили с ног; это было просто, потому что сил у него уже вовсе не оставалось – после бурной ночи и полутора часов бега по каменистой поверхности он уже ног не чувствовал. Подняли и вчетвером потащили к уже знакомому караульному помещению.
Сури сразу узнал тех, кто остановил его. То были все те же женщины, которых он вспоминал так недавно. Они же его, похоже, не узнали. Жаль, значит, не сочтут его обуром, а просто пойманным свиром. Да, судя по интонации их разговоров, ничего хорошего ждать ему не приходилось. Во взглядах, обращенных на него, можно было прочесть многое, но если там чего-то и не было, так это любви и доброты. Значит, такой была его судьба. Так подумал Сури, не сопротивляясь, позволяя вести себя туда, куда желали хозяйки положения.
Глава 8 КАЖДОМУ-СВОЕ Ход извивался, подобно гигантской степной змее по имени Касут, которую, насколько известно, наяву никто никогда не видал, но рассказы о ее силе и прожорливости передавались из поколения в поколение. Судя по ощущениям, он шел, в общем, по горизонтали, порой слегка уклонялся вниз, потом, поднимаясь, снова наверстывал упущенное. Происхождение его так и оставалось неясным – то ли природа постаралась, то ли и человек впоследствии приложил к ее созданию и свою вооруженную киркой руку, но в конце концов сейчас это никого не интересовало, исследователей тут не было, а были разведчики, однако интересы тех и других, несмотря на некоторое сходство методик, остаются достаточно далекими друг от друга. И группу сейчас занимало не то, откуда этот ход взялся, а куда он их в конце концов приведет. Впрочем, заранее было ясно: куда бы ни привел – их там не ждут, не встретят с распростертыми объятиями и не поведут за пиршественный стол; по любой логике, дела должны будут обстоять как раз наоборот.
А что миг встречи приближался, каждый в группе был совершенно уверен.
На это указывали многие признаки: и все усиливавшийся техногенный, как назвал его пилот, запах – аромат теплого металла, машинного масла и озона (свидетельство того, что здесь работали достаточно мощные электросиловые установки); и понемногу поднимавшаяся температура воздуха, нараставшая с каждым дуновением ветерка, в свою очередь указывавшего на исправную работу вентиляции; и, наконец, усиливавшиеся с каждым поворотом, с каждой дюжиной шагов звуки, порой просто шорохи, а иногда – звонкие, возникающие при соприкосновении металла с металлом или камнем. Дважды в этом звуковом фоне удалось различить и человеческие голоса или что-то, на них очень похожее. Все это говорило о необходимости замедлить шаг, чтобы не наткнуться на неприятную неожиданность.
Однако здравый смысл тут проигрывал желанию поскорее разобраться, понять, что и как, и получить наконец доступ к тому, что было группе более чем необходимо: к оружию, патронам и еде, а если найдется и еще что-то полезное, то и к нему тоже. Никто не сомневался, что искомое тут обязательно будет: все давно привыкли, что сейчас в горах (и не только в горах) ничего не делается без участия оружия; но где оружие – там и солдаты, а у солдат всегда – или почти всегда – найдется и что пожрать, в особенности когда они не в бою, а на отдыхе или, скажем, в карауле. Жизнь, патроны и харчи – такова шкала солдатских приоритетов в пору военных действий. А что за время оторванности группы от информации война не закончилась, было ясно, как трижды три.
Такой или примерно такой ход мыслей Онго внезапно прервался. Виновен в этом был новый элемент звуковой гаммы, а именно – мелодичный свист. Источником его явно не являлось какое-то механическое или электронное устройство, но человеческие губы и легкие. Свист складывался в простенькую мелодию, исполняемую в достаточно лихом темпе, впору было хоть пускаться в пляс. Но главным было не это, а то, что мелодия становилась все громче, исполнитель ее, надо полагать, приближался; вот послышался уже и стук его каблуков, подкованных железом, и Мори, поравнявшись с Онго (для этого пришлось ему идти по-крабьи, боком), одним дуновением прошептал командиру на ухо:
– Смена идет.
– Берем, – так же беззвучен был и ответ. И команда прошелестела по маленькой колонне, от одного к другому:
– Стой! Берем идущего.
Темно было, хоть глаз выколи. К счастью, тут не оказалось никаких ловушек, естественных или искусственных препятствий, так что до сих пор шли без происшествий. А те, кто находился тут до группы, наверняка уже на память заучили все ходы и выходы, так что передвигались без света. Поэтому только слухом и можно было определить, как далеко находился приближавшийся и когда расстояние это станет пригодным для захвата. Тут, конечно, очень пригодился бы ноктоскоп, но только где все они были? В обломках, к которым так и не довелось спуститься. Однако темнота сейчас была на руку скорее Онго с группой, чем местному обывателю: они знали, что им предстояло, он же ничего подобного не ожидал. Приготовились быстро. "Здесь", – прошептал Онго, когда группа, повинуясь команде, попятилась и отошла за ближайший поворот, только что перед тем пройденный. Там Було опустился на четвереньки, создавая собою препятствие, остальные сделали еще по шагу назад. Свист звучал все громче, он как бы размножился – отражения звуков от каменных стен тоже стали долетать сюда.
Исполнитель тем не менее возник как-то неожиданно для всех – и, наверное, для самого себя тоже: песенка вдруг сменилась на проклятие, одновременно звякнул упавший автомат, а владелец оружия тяжело грохнулся, налетев на скорчившегося на полу Було. На упавшего ничком сразу же набросился Керо, нашаривая и вывертывая за спину руки и связывая их прочной лентой из тех, на какие была разрезана одежда улкаса, сторожившего выход, и какие затем были использованы главной частью группы для спуска с обрыва. Но еще прежде, чем Керо сделал свое дело, Нито закрыл ладонью уже разинутый было для крика рот схваченного, и тут же заменил ладонь другой такой же лентой, скрученной в комок. Пленный не делал попыток вырваться; то ли он соображал – кто и зачем мог тут напасть на него, то ли вообще, ударившись головой, потерял сознание. На всякий случай Нито окликнул его на улкасе:
– Эй, воин, ты меня слышишь?
Перед этим он нащупал артерию на шее лежащего и, спросив, внимательно следил, не изменится ли пульс. Негромко сообщил:
– Вырубился. Сейчас ничего не скажет.
– Жаль, – ответил Онго. – Но ждать не будем. Идем дальше.
– А с ним что?
Онго хотел было ответить: "Пусть лежит, если хорошо упаковали". Нито вовремя нашарил его руку, дважды нажал пальцами. Онго, поняв, ответил:
– Кончай его. Только не запачкайся сам. Сказано было на свире, но улкас, надо полагать, понимал этот язык даже и в бессознательном состоянии, или же какая-то часть его сознания продолжала бодрствовать. Так или иначе, связанный захрипел, заворочался, и Онго сказал:
– Поговори с ним, только быстро: там спохватятся, если время пройдет, а тот, первый, не вернется. По делу: что у них там, где, ну, и так далее. Будет говорить – останется в живых. Скажи, что я обещаю. Но предупреди: если захочет поднять тревогу, жалеть его не станем. Пощекочи кинжалом, чтобы понял: с ним не шутим.
