" – …А он говорит: за такой рейс платить должны не вдвое, как при боевых действиях, а в тройном размере. Заплатят, как думаешь?
– Так должны.же. Ты учти: за один перелет границы должны приплачивать крепко, потому что тут не только чужие, тут и свои сбить могут.
Послышался смешок.
– Я уже и понимать перестал, кто сейчас свои, кто – чужие…
– Считай для простоты, что все чужие, – сохранишь здоровье.
– Пожалуй что. Вот этот, например, что над нами зудит – я ведь знаю парня, который им командует: вместе служили лет пять тому в Третьей эскадре, ну, ты знаешь – особая. А потом нас распродали: его – в разведку, меня – сюда вот.
– Ага. А сейчас, попробуй мы взлететь, дружок твой, чего доброго, влепит нам полной мерой – так, что на землю только пепел посыплется.
– Может, и влепит. А еще вернее – будет нас провожать до самой посадки дома. Только на нашу базу нам сесть не дадут, а заставят приземлиться где-нибудь у них. И сразу – ствол к затылку, браслеты на руки, и объясняй, с какой это радости ты летал через границу, кто и с кем вел тут переговоры и какие…
– Нам-то откуда знать? Наше дело: оторвался – приземлился, с курса не сбился – значит, все в порядке.
– Это по-нашему так. Но кто-то ведь должен быть виноватым – мы и окажемся. Самому-то ничего не сделается: начальство всегда выкрутится.
– Значит, и нас вытащит.
– Как знать. Может, вытащит, а может, первым и сдаст. По обстановке.
Лучше всего нам не попадаться. А уж если прижмут – отбиваться до последнего.
– Был бы он на борту – вряд ли стали бы по нам стрелять.
– Увидим. Они ведь не знают, что он слинял. А то этот, в небе, за ним пошел бы. Нет, они думают, что все тут, на месте.
– А куда это он в самом деле? До дома далеко.
– Я слышал краем уха: на материк. Тут поблизости деревня, где эти – улки – захватили флот. Там у них заложники. А флот пойдет за грузом в порт – там возьмет и доставит улкам.
– Опять оружие?
– Вроде бы нет. Машины какие-то. Это мне еще дома говорили ребята с транспортной эскадры – летали на тяжеловозах, сгружали у самой границы, а как оттуда доставляли в порт, я уж не знаю. Но не в горы повезут, я думаю. Туда только воздухом и можно. Что-то они здесь, внизу, собираются строить. Вот как тот туннель строили, куда мы потом с десантом летали, когда наши его уже заняли.
– Где это Шака бродит?
– Не спится ему, вот и шатается вокруг. Ничего с ним не сделается – тут кругом никого нет. Арук, что-то есть захотелось. Ты не против?
– К хорошей работе я всегда готов…"
Что-то зашуршало, зазвякало. Онго лежал неподвижно, соображая. Значит, улкасы решили снова вернуться в деревню: туда, где Сури. Они там уже были и наверняка знают, что там мужиков не оставалось. И – найдут. Плохо. Хуже просто некуда.
"Ну зачем, зачем, по какой своей дури надо было втягивать мальчика (именно так сейчас Онго назвал Сури про себя) в эту авантюру? Неужели только для того, чтобы дать ему полюбоваться: эй, паренек, хочешь видеть настоящих мужиков? Смотри – вот он я, бывшее твое подлежащее, а сейчас – твой командир, флаг-воин, глава разведгруппы, получившей особое задание государственной важности. Давно ли ты нос задирал: я, мол, эту красотку так оттрахал, как она и во сне не видала? А сейчас – прикажу стать раком – станешь, прикажу умереть – будешь умирать… Неужели из-за такого глупенького желания подвел под гибель парня, которого только и хватает – сидеть в удобном кресле и шевелить мозгами, а не лазить по горам с полной выкладкой, ссыпаться с обрыва, стрелять в живых людей? По сравнению с такой моей гордыней его тогдашнее поведение – всего лишь мелочь. Ну, обидно мне было; но ведь он меня улкасам в плен не сдавал, а я его – вот именно что сдал своими руками".
"Нет, – думал он дальше, пока в кабине молчали, один хрустел чем-то, другой причавкивал. – Нет, не в этом, конечно, дело. А в том, что – если говорить откровенно, как уж самому себе – никуда не делось то, что я к нему испытывал, еще когда был девушкой. Любовь, вот что. Ты знал, что дело, куда вызвался идти, будет опасным, хотя и надеялся, что не смертельным. А ты ведь – как бы ни притворялся – все-таки не профессиональный солдат, не привык тогда еще справляться со страхом, который никак не изгнать было из души. Ты чувствовал одиночество – это теперь уже можешь считать своих парней братьями, тогда ты их едва знал, как и они тебя. А нужен был рядом человек по-настоящему близкий, которому можно – пусть хотя бы мысленно – положить голову на грудь и поплакаться хоть немного. Вот почему ты попросил, чтобы Сури послали с группой, – из-за своей слабости. А теперь, может, его схватили уже… Нет, по времени еще не успели – но вот-вот схватят. И что тогда с ним станется? Ты ведь ничем и никак не сумеешь сейчас ему помочь".
"Чего ты страшишься? – спросил Онго сам себя. – Чего больше боишься?
Того, что его убьют, если он, схваченный, поведет себя, как подобает солдату, или же того, что он не выдержит и раскроется перед врагом? После этого, конечно, уважать его больше невозможно будет, а любить? Что будет с любовью?.."
Ответить он не успел бы, даже если бы и знал ответ. Занятый сначала подслушиванием разговора в кабине агралета, а потом вдруг налетевшими своими мыслями (хотя они и заняли в реальном времени не более минуты, когда думаешь – необязательно произносить слова, достаточно представить на мгновение), Онго, наверное, просто не услышал приблизившихся к машине и замерших подле нее шагов; впрочем, может быть, человек, подошедший и остановившийся в одном двушаге от лежащего и потому беспомощного Онго, умел передвигаться не менее бесшумно, чем разведчики.
Повернув голову, затаив дыхание, Онго увидел только ноги от башмаков до колен. Башмаки были нормальными, армейского образца, но не пехотного: подошва ниже, да и материал на взгляд мягче; впрочем, Онго не столько увидел (мешала трава), сколько узнал: это была обувь летного состава; такие ему и самому приходилось надевать, когда он проходил агралетную практику. А если и были какие-то сомнения, то хватило бы одного взгляда на икры, обтянутые не защитным горным черно-коричнево-зеленым, а оранжевым полетным комбинезоном; во всяком случае, от колена и ниже брючины были именно такими, и если бы верх при этом оказался иным, это был бы уже цирк, и ничего больше. То есть не могло быть сомнений: к машине подошел и остановился один из членов ее экипажа – именно тот, кого так и не удалось увидеть внутри. Тот, кому не спалось, и он гулял по окрестности. Как там его назвали? Шака, вот как. Увидел ли он, что под машиной лежит человек, или вовсе не глядел туда? И не услышал ли чего подозрительного там, внизу?
Нет, наверное, иначе он не стоял бы так спокойно, глубоко и размеренно вдыхая и выдыхая вкуснейший воздух этих мест, какого не бывает на равнинах Свиры. Он подбежал бы и подал сигнал тревоги…
