– Я так рада. Я очень рада.
Мечников тогда сжал ее руку, Машенька вырывать не стала…
Что им обоим предстояло делать с этими словами и этой близостью рук, ни господин младший витязь, ни госпожа младший витязь не знали. В конце концов, все продлилось минуту, даже меньше. Ошибка, братание в послебоевой горячке, етественная радость победы, перенесенная на рядомстоящих – разумеется, оба пытались объяснить давешний инцидент бытовыми причинами. После славного дела, когда от неприятеля остались одни круги на воде, броненосные крейсера трутся броненосными бортами и жмурятся на солнышке, если погода не пасмурная… Ничего предосудительного или, хм, эротичного, одна, скажем так, дружба победителей.
Впрочем, чуть позже Машенька поймала себя на тоскливом воспоминании. Давным-давно, три века назад она любила приезжего голландца, шлюзовых дел мастера. Любила так, как только можно любить необычного человека в необычной одежде, очень вежливого и мягкого в обращении с небогатой девицей… Она, сидючи на ассамблее в озорном наряде, мучительно решала: стоит ли поглядеть в сторону голландца, и как ему объяснить, почему она смотрит в его сторону, когда он перехватит ее взгляд. Кажется, Машенька даже захворала тогда – от переживаний. Так ничего и не произошло, кроме торопливого объяснения, неумелого поцелуя и… его отъезда в Гронинген. От страданий ее излечила маменька. Замужеством. Машеньке выпало любить немолодого полковника, быть ему верной, скитаться с ним по дальним северным местам и сжиться с его немудрящей военной судьбой – в одно. Только вот с тех пор, с кем ни свяжет она свою жизнь, то все выходит второпях, все какое-то военное, полевое, неуклюжее… Даже с Андрэ, милым славным Андрэ все это было слабее тех взглядов и тех слов. Пожалуй, лишь сейчас, когда она прикоснулась к ладони Павла, в ее сердце заволновалась давняя память о самом драгоценном: торопливое объяснение, да неумелый поцелуй…
…Третий час Машенька мучила Мечникова придирками и жжжаргоном, третий час Павел упрямо отругивался и отшучивался, хотя в иное время даже и усмехнуться-то себе не позволил бы. Все началось с ее нервной шутки. Он в очередной раз перепутал управление броней с управлением невидимостью и стал похож на жучиный хитиновый покров, из которого сам жук вылез и пропал. Тело, одежда и оружие, исчезли, а вот бронежилет, наручи, поножи, каска и ленты для паха и шеи изволили бесхозно болтаться в воздухе, ничуть не желая становиться прозрачными.
– Ты достаточно крут для белого парня!
Да что тут обидного? Ничего, по большому счету, обидного, особенно если знаешь, что это из песни. Мальчик бы девочке съездил за это по уху, они бы немного подрались и сразу же помирились. Но взрослые намного хуже детей, поскольку они не менее капризны, обидчивы, ленивы и неопрятны, но только им во всем дана воля. Одним словом, Мечников ответил неласковым скрипом:
– Объяснять надо было лучше! Тебя не поймешь толком.
И переключил управление. Машенька свалилась со стула – броня стала прозрачной, одежда продолжала таковой быть, зато проявились те части тела, которые доспех с каской никак не защищали: рот, подбородкок, ладони и… словом, день такой сегодня, все из рук валится, и лента эластичной брони для паха отвалилась как раз в этот момент.
– Витязь-витязь, тобой бы ворон пугать.
– А у тебя – мерзкая лихорадка на губе.
Такой поворот задел ее всерьез. Да, лихорадка. Действительно, немного не очень приятная. Но ведь ее совсем не заметно. Одним словом, он разозлил ее на три часа. Вплоть до швабры и мадмуазели. Вот здесь они оба устали. Замолчали.
Она:
– Что мы с тобой выкадрюливаем…
– Ты из Ельца?
– Фразочку с юга признал? Три жизни назад мое тело было из Воронежа. Я говорила друг, мог и строг через х: друх, мох, строх… Если друх оказался вдргух и не друх и врах, а… кое-что еще иногда вылетает. Тебе не нравится?
– Нравится. Мне этот говор очень даже нравится.
Они опять помолчали. Им больше не хотелось ругаться. Она бы, пожалуй, обняла его, хотя он и не заслуживал. Он бы… непонятно, что он бы. Он еще для себя не сформулировал. Он бы ей что-нибудь хорошее, – это самая смелая формулировка изо всех, которые Мечников себе мысленно разрешил. Точные определения для всяческих дел, в которых присутствуют женщины, никогда не были сильной его стороной. А она… она бы да, обняла. И, конечно, опять бы все испортила. Машенька необыкновенно отчетливо понимала, что торопиться не стоит. То зыбкое, что появилось у них на двоих, еще… не вошло в фокус.
– Маша, я ни у кого из наших спрашивать не стал, но, может быть, ты мне ответишь. Почему мы отступили? Мы ведь одолели темных…
Они потеряли тогда семерых. Явно, в несколько раз меньше, чем разбитый и отступивший неприятель. И еще плохо было с Бойковым. Воевода мог едва слышно говорить и шевелить пальцами. Ложку ко рту он не сумел поднести ни через час, ни к полуночи… А утром Петрович получил какую-то весть, судя по его лицу, до крайности неприятную. Он поделился с воеводой, и тот приказал шепотом: отступать. Без объяснения причин. Просто – отступать. К вечеру они уже были в Москве. Дружина заняла опустевшую базу Свартольфа «Айсберг-1» в Конькове.
– Я не знаю, почему отступили мы. Почему отступил ты?
– Бойков приказал.
– Вот и я по той же причине. Мне понятно только одно: для него самого причина должна быть очень веской. Обычно мы знаем, что к чему. Знаешь, он никогда не напускал тумана без экстремального повода.
Тут она, наконец-то, решилась. Накрыла его ладонь своей. Мечников не стал освобождать руку.
* * *
Воевода призвал их к себе в комнату. Там уже сидели Симонов и старший дружинник Иван Лукин.
Бледный, щеки впали, в глазах огонек, как у легочника во время обострения… Но при всем том, Бойкову было гораздо лучше. Он уже говорил почти в полный голос, резво шевелил руками-ногами, только вот подняться еще не мог. Под кроватью утка источала густой аромат.
– Та-ак. Я так понимаю, у всех четверых чешутся языки спросить: зачем? Нет, вру, у Петровича язык не чешется. У него страшно умный язык и страшно дисциплинированный. Как сторожевой пес со стажем. Не подает голоса и даже не чешется, пока хозяин не позволит, или вор прямо не наскочит… А! По глазам вижу, Петрович, ты все думаешь, не наскочил ли тот самый вор? У меня бы тоже язык чесался. Побили же супостата, чего от него бегать? К чему? Ничего я вам не скажу. Зря не спрашивайте. Я знаю, что делаю. Так надо. Посты по въездам в город, где я сказал, стоят?
– Да, – ответил ему Лукин.
– Так. Хорошо. Хорошо, что вы молчите так дружно, на Машеньку не надеялся.
– Лежи уж, всех мочалок командир.
– Да лежу уж, прекрасная мочалка.
Хых!
– На постах дежурить в три смены по три часа, а не по четыре как в уставе. Гости у нас объявятся очень скоро. Посты обходит дежурный офицер, он и будет отвечать за их службу. Маша, ты первая, через четыре часа тебя сменит Петрович… Почему я до сих пор вижу тебя здесь?
