— В последнем участвовал майор Пустовалов, он подтвердил ваш первый и второй побег и то, что вас приговорили к казни.
— Из концлагеря на свободу не выходят. Сам не подохнешь, тебя сожгут. Побег — это всегда надежда.
— Могли бы сбежать в одиночку?
— Тогда точно сбежал бы. Нас ловили по вине неопытных, силенок не всем хватало на резкий бросок. В первом случае ушли на три километра, во втором — на шесть. Бросать слабых без помощи не приучен. Майор Пустовалов шел первым, и его не нагнали.
Я замыкал колонну. Бежало нас восемь человек, ушли только двое, остальных взяли.
— Тихон Петрович говорит, что план побега готовили вы?
— Опыт имеется. В общей сложности я бежал восемь раз. С пересылок, с поездов, пеших этапов. Важно точно выбрать направление и найти слабое место в зоне.
— Вы сбили восемь самолетов?
— Девятый сбил, когда уже сам был подбит. Тот самый редкий случай, когда на дуэли погибают оба дуэлянта.
— В Берлине наша война не кончилась, у нас есть обязательства перед союзниками. Мы должны освободить Дальний Восток от японских милитаристов. Пойдете добровольцем?
— Готов.
— Напишите заявление, мы его рассмотрим. Если военная коллегия утвердит вашу кандидатуру, вас восстановят в звании. Проявите себя в воздушных боях, восстановят в партии и вернут ордена.
Можно сказать, Пустовалов спас Шабанова. Намного позже Глеб узнал, куда гнали эшелоны с фронтовиками без погон. С 45-го по 47-й «освежили» гулаговский контингент. Блатным тогда пришлось несладко, вояки их быстро на место поставили.
Погоны Шабанову вернули и дали краткосрочный отпуск. Целых пять дней.
Дом в Малом Козихинском переулке уцелел. В квартире Глеба никто не жил, переселение, подселение и уплотнение еще только начиналось. Куда подевались соседи, он не знал. Отметившись в комиссариате, получил командировочное удостоверение, паек, хлебные карточки и билет на поезд. Впереди пять дней полной свободы. Но на четвертый день его навестили гости, ворвались, словно во вражеский блиндаж. Четверо в форме офицеров МВД и двое в штатском. Глеба застали с намыленными щеками и опасной бритвой в руках, с полотенцем на шее и мокрой головой. Втащили в комнату, усадили на стул и приказали сидеть и не шевелиться.
— Сейчас вам будут задавать вопросы. Отвечать четко, быстро и конкретно. Все понятно?
— Да ради бога. Только можно было не устраивать здесь этот цирк.
В комнате с ним остался один человек в штатском с пистолетом в руках. И, судя по его физиономии, такой выстрелит, не задумываясь. Минуты через две дверь отворилась, вошел невысокий полный мужичок с лысой головой и маленькими свиными глазками. Ничего особенного. Осмотревшись, он взял стул и сел напротив хозяина.
— Вы Глеб Шабанов? Летчик?
— Все правильно.
— Леонида Хрущева помните?
— Конечно, помню. Мой друг.
Теперь он понял, кто к нему пожаловал.
— Я был на том месте, где разбился его самолет. Мы ничего не нашли. Вы были участником того боя?
— Да. Вышли в зону скрытого немецкого аэродрома, о котором нашим разведчикам не было известно, и попали в ловушку. В воздух поднялась стая «фоккеров». Силы оказались неравными. Шесть наших самолетов подбили. Мы тоже постарались.
— Леня погиб?
— Нас в живых осталось двое. Я и Леня. До линии фронта было слишком далеко, попали в плен к немцам.
— Почему вас не расстреляли?
— Немцы летчиков не расстреливают. Вербовать пытались, но ничего у них не получилось.
— Вы были вместе?
— Нет. Леню изолировали, когда узнали его имя, он не успел сжечь документы.
— Так как же вы можете утверждать, что он жив?
— Я видел его в конце 44-го на пересылке в Польше. Пересыльный лагерь «Кшиштинница». Поговорить нам не удалось, но он был жив И отлично держался. Потом меня угнали на запад, а куда Леонида, не знаю, железнодорожная ветка там была только западная.
— Если он, как и вы, попал на запад, значит, вас освобождали союзники?
— Да.
— Эти тоже пытались вербовать?
— Не очень настойчиво, все больше пугали. Я уверен, что Леня еще вернется. Он жив, я в это верю.
Похоже, папочку не обрадовал оптимизм товарища.
Никита Сергеевич встал и ушел, не обронив больше ни слова. Ушли все. Шабанов вернулся в ванную и спокойно добрился.
На следующий день, когда он собирал свой вещмешок, готовясь к отъезду, энкавэдэшники снова вернулись. С ним никто не разговаривал. Вывели на улицу, посадили в машину и увезли в лефортовскую тюрьму. На допрос вьгзвали только один раз, точнее, на оглашение приговора. Полковник с безразличием взглянул на арестованного.
— У меня предписание, — сразу сказал Шабанов, — я должен уже находиться в поезде и ехать на Дальний Восток. Меня мобилизовали…
— Устроим. Поедешь на Дальний Восток. Мы всех шпионов туда направляем. Ознакомься с приговором. Десять лет и пять лет поражения в правах.
— За что?
Полковник ехидно улыбнулся:
— За то, что мудак безмозглый!
Он достал из-под папки газету и развернул ее.
Шабанов увидел портрет Лени Хрущева в черной рамочке. Глеб склонился над столом — газета датировалась маем сорок третьего года.
«В неравном бою под Сталинградом погиб летчик-истребитель гвардии старший лейтенант Леонид Никитович Хрущев. Постановлением Комитета Обороны СССР Леонид Хрущев награжден орденом Боевого Красного Знамени посмертно…»
— А если он вернется живым? Вопрос прозвучал глупо.
Шабанова вернули в камеру. Несколько дней мариновали в одиночке, а потом отправили по этапу на Дальний Восток. С тех пор он никогда больше не высказывал собственных предположений и никого ни в чем не уверял. Меньше знаешь, крепче спишь. Лежа на нарах, он часто вспоминал Леньку Хрущева. Где его теперь носит? Куда закинула взбалмошного старлея судьба? «Каждому свое!» — гласил лозунг на вратах Бухенвальда. Пора бы и на Колыме похожие развесить.
12.
Парочка не очень мощных фонарей, висящих по обеим сторонам парома, долгое время высвечивала черную воду реки, и только когда до берега оставалось рукой подать, начали проявляться контуры пристани.
— Что ты видишь, Елизар? У меня двоится или множится?
— Это называется «приплыли, Вася».
— Говори толком.
— Военные грузовики с солдатами ждут парома.
— Хочешь сказать, мы влипли?
— А кто его знает? Ты на видок свой посмотри. Оборвыш, а не офицер.
