— Эй, Тюржи, давай куплеты! Общество требует высокой поэзии!
Тот самый чернявый человечек, который с таким успехом изображал персонажей песенки, вскочил на стол и, подняв кружку, жестом потребовал тишины. Немного поволновавшись и пошумев, все наконец успокоились, и установилась почти тишина, нарушаемая храпом итальянца. Одетый в костюм шута, Тюржи начал, подыгрывая себе на струнном музыкальном инструменте, названия которого Сайлас не знал, а может, забыл. У него был приятный голос и нескромные, но смешные куплеты. Они касались, судя по всему, известных личностей, поскольку упоминание того или иного имени вызывало яростный хохот у собравшихся и одобрительные выкрики. Тюржи пользовался огромным успехом и, кажется, был любим горожанами за талант и острый язык.
Сайлас его в этот момент обожал. Едва услышав имя «Тюржи», он моментально протрезвел и теперь смотрел на поэта, как на любимое детище. «Это надо же, как повезло, — думал он. — В первый же день. В первый же вечер. Это судьба. Ведь я мог месяцами, да что там месяцами, годами искать его в этом городе. Кажется, сейчас здесь около семидесяти тысяч жителей!»
Тюржи под гомерический хохот слушателей закончил свое выступление, и на стол стал взбираться очередной участник праздника, желающий побаловать аудиторию плодами своего творчества. Но он был настолько пьян, что несколько раз падал со стола, к детской радости своих товарищей. Воспользовавшись моментом, Сайлас подошел к Тюржи, который вместе со всеми погибал от смеха, глядя на ужимки своего нетрезвого собрата.
— Я являюсь давним почитателем вашего творчества, — сказал он. — Не соизволите ли вы…
— Я соизволю, — со всей силы хлопая лорда по плечу, немедленно согласился поэт, — а когда соизволю, то соизволю еще. И тогда уж точно тоже стану почитателем чего ты там назвал? А! Моего творчества! Выпьем же за это!
Сайлас понял, что избрал неправильный тон, и, чтобы загладить свою «бестактность», немедленно заказал выпивку. После третьей кружки они были лучшими друзьями.
— Понимаешь, — с трудом произнося слова, говорил Тюржи. — Все ле-е-тит к чертям. Все прогнило: общество, церковь — все. Остается только пить! И сме-е-яться над этим дурацким миром!
— Я понимаю, — тоже заплетающимся языком вторил ему Бонсайт. — Но нужно же думать о будущем. Нужно же помнить о своих потомках. Нужно к чему-то стремиться, в конце концов. Вы же умный человек…
— Я — дурак! — отрезал его собеседник, одним движением смахивая кружку на пол. — Дураком родился, дураком умру. Умный! Если бы я был умным, я бы сидел сейчас за фолиантом и доискивался до сути вещей. А я не хочу фолиант, я хочу выпить… И отлить, — неожиданно закончил он, пошатываясь и поднимаясь из-за стола.
Сайлас, как бы пьян он ни был, немедленно поднялся следом, упустить такую волшебную удачу, потерять этого человека было бы непростительной глупостью. Они вышли во двор, и, справив надобность, Тюржи нетвердой походкой направился в сторону рынка. Поздравляя себя с такой предусмотрительностью, Бонсайт направился следом и едва успел подхватить своего нового «друга», когда тот поскользнулся на остатках гнилых овощей, оставшихся после торгов.
— А, эт-то ты, — только и сказал Тюржи. Но потом встрепенулся и продолжил: — А знаешь, пошли ко мне. Продолжим вечер. У меня есть вино и хлеб. Ви-и-но и хле-е-еб… — затянул он на всю улицу.
Так, распевая во все горло, они и добрались до обиталища поэта. Он жил в нескольких комнатах под самой крышей. Войдя, Тюржи зажег огарок свечи, в неясном пламени которой Сайлас смог разглядеть то, что вежливо называется «художественный беспорядок», а в просторечье полный бардак. Гремя посудой, гостеприимный хозяин откопал где-то бутыль вина и, отбив горлышко, разлил напиток в разномастные бокалы.
— За тебя, друг, — сказал он торжественно, немедленно осушил свой бокал и тут же упал на кушетку в состоянии опьянения, которое именуется мертвецким. Сайлас не спеша допил вино, потом с огарком в руках обошел комнату. На столе валялись клочки тряпичной бумаги с обрывками записей. Тут были и начатые стихи, и наброски, и чертежи, даже несколько химических формул. Небрежно перебирая все это, лорд думал: «Да, разносторонняя личность. Что только мне с ним делать. Если следовать моему плану, я должен помочь ему выжить и реализовать несколько его особенно прогрессивных идей. В то же время я должен не дать ему попасть в руки Эллины. Лучше всего спрятать его где-нибудь до поры до времени».
Предаваясь таким мыслям, Сайлас поудобнее уселся в единственном не заваленном вещами кресле и, незаметно для себя самого, уснул.
Проснулся он от колокольного звона, возвещавшего начало утра. Сквозь закрытые ставни просачивался утренний свет, при котором все предметы в комнате казались призрачными. Он помнил, что ему что-то снилось, но никак не мог вспомнить что. Вообще после того сеанса «промывки мозгов» ему перестали сниться сны. О чем он, правда, не жалел. Он всегда считал сновидения неким проявлением слабости духа, когда сокровенные мысли и желания берут верх над трезвым человеческим разумом. «А может, и не я так считал, — потягиваясь, подумал он, — может, так мой отец считал. Впрочем, не важно. Наступил день, а значит, время действовать. Для начала нужно забрать Челнок и найти себе новое пристанище, поближе к нашему подопечному». Он подошел к спящему Тюржи и по его позе, а также крепкому запаху алкоголя определил, что его хозяин проспит как минимум до второй половины дня. И, успокоенный этим, Сайлас вышел на улицу.
Свежий ветер с легкой примесью навоза взбодрил его, и он решительно направился к постоялому двору, на котором остановился. Лорд с удивлением отметил, что проспал дольше намеченного — на улицах вовсю кипела жизнь. О чем недвусмысленно намекал и шум, доносившийся с рыночной площади. Торги были в самом разгаре.
Выйдя на рыночную площадь, Сайлас увидел, что давешний проповедник уже тоже занял свое место и надрывается, пытаясь донести до слушателей «истину». Выглядел монах усталым и даже больным. Вокруг него собралась небольшая толпа горожан. Проходя мимо, Бонсайт решил на минутку остановиться и послушать, о чем сегодня вещает святой отец.
— Опомнитесь, — опять кричал проповедник, — настал Судный день.
Вдруг он захрипел, упал с камня, на котором стоял, и забился в конвульсиях на пыльной мостовой. Толпа отпрянула. Сайлас вышел вперед и, не веря в происходящее перед его глазами, протянул руку пощупать несчастному пульс. В этот момент монах последний раз дернулся и затих. Пульса не было. Лорд приподнял веки лежащему на земле еще только что живому телу, реакции зрачков не было.
— Умер, — удивленно протянул он, оборачиваясь к зевакам, которые в молчаливом ужасе наблюдали за его действиями.
Неожиданная догадка осенила лорда. Он провел рукой под горлом умершего и легко коснулся края подмышечных впадин. Рука наткнулась на твердые образования в этих местах.
— Бубоны, — севшим голосом про себя сказал Сайлас. — Чума…
Он, еще вчера с такой легкостью рассуждавший сам с собой о будущих смертях от чумы, никак не ожидал вот так столкнуться с ней лицом к лицу в этот погожий весенний день. Услышав эти слова, передние ряды в ужасе попытались отступить как можно дальше, но стоявшие сзади и пытавшиеся разглядеть происходящее люди не пустили их. Истерически закричала женщина. Другая трясущейся рукой указала на Сайласа и завопила с такой силой, что ее, наверное, услышала вся площадь:
