Поначалу Толян на меня крепко злился. И было из-за чего. Потому, когда у Фары, узнавшего о нашем бегстве, сорвало планку и появилось устойчивое желание догнать меня и кастрировать, Толян искренне обрадовался.
Фара взял с собой его и еще десяток бойцов, оставил кремлевскую общину на Михаила, которого держал в самом близком окружении, и бросился в погоню.
Охота на меня, немца, тайца и Янку обещала быть недолгой, а расправа скорой и кровавой. Обида кипела и подгоняла, требуя выхода.
Закончились обидки тогда, когда Фара вместе со своими бойцами выскочил из червоточины невесть где, на другом краю географии, и с ходу попал в перестрелку.
— Вы, главное, как сквозь землю провалились, а там три кабана с ружьями. И давай палить без разбору. Двоих наших положили.
Несмотря на потери, численный перевес сыграл фарафоновской команде на руку, и нападавшие отправились к праотцам. Фара обозлился еще сильнее, стал нас искать, но мы в тот момент вышли к Белокаменному, а Фарафонов со своей бригадой — у деревни Борилово под Ногинском.
В этот момент злости у Толяна поубавилось, и он предложил подумать, как бы вернуться обратно. Фара о возвращении и думать не желал. Он вообще будто спятил. Ничего слышать не хотел, пока меня и Яну не поймает.
С этим нехитрым желанием он прыгал по червоточинам две с лишним недели. Толян за это время растерял остатки злости на меня и вместо того, чтобы ненавидеть беглецов, точил зуб на обезумевшего Фару, мечтая выйти к Новгороду.
Толяну не повезло. Раньше они выпрыгнули к Белокаменному.
Погоня закончилась на горном склоне с вихрями. Из преследователей в живых остались двое. Причем сам Толян без ноги.
— Зацепило меня этой дрянью, — поделился он, сворачивая во двор. — Ногу оторвало, как у куклы Барби. Кровищи было… Думал, подохну.
— А Яна? — спросил я дежурно.
Толян безнадежно махнул рукой.
— Ногу залечил. В Новгород вернуться удалось не сразу, но получилось-таки. А тут, прикинь, полный пепс. Община наша без Фары накернулась. Мы не возвращались, а Михаилу характера, видно, не хватило. В общем, сначала все захирело, потом бараны взбунтовались. А там соседи поджали и Мишку с остатками общины из кремля выбили.
— Кто?
— Алешкинские, — непонятно объяснил Толян. — Те еще беспредельщики. В кремле, главное, засели, а дальше что? У Алешина хватки фарафоновской нет. Запасы профукали. Зима, голод. Они теперь в кремле сидят, нос высунуть боятся. Жрать нечего, голодают. Один пацанчик, что оттуда сбежал, рассказывал, что человечину жрать стали. Во до чего дошло. Фара, конечно, больной был на голову, но при нем порядок был. Стадо работало, мы охрану обеспечивали. Запас был, люди при деле. И никто никого не жрал. Заходи.
Я остановился, посмотрел на дверь подъезда — смутно знакомую. Толян приглашающе кивнул. И мы нырнули в темный зев входа, пошли наверх.
Толян явно не первый день стоял на костылях. Во всяком случае, управляться с ними на лестнице у него выходило шустро, словно он учился этому с детства. Последним, шаркая, шкандыбал вечный немец.
Лестница тоже казалась знакомой. Я был здесь когда-то, я все здесь знал. Ощущение переросло в уверенность, когда мы поднялись на этаж и остановились у двери квартиры. Яниной квартиры.
В сердце что-то заныло, хотя, кажется, все чувства к этой женщине, навсегда оставшейся на горном склоне с воронками, давно перегорели. Она осталась там. Вместе с Фарой и Звездочкой…
Звездочка. Сердце сдавила грусть.
Странно, она всегда была рядом и, хотя между нами априори ничего не могло быть, любила меня. На самом деле. Теперь я знал это, но, чтобы понять, нужно было потерять ее… Его… Черт! Тайского трансвестита и близкого друга.
Звезда любила меня. Не знаю как. Может, как мужчину, может, как друга. Но я усиленно этого не замечал. Яна не любила никого кроме себя, а я вбил себе в голову, что между нами могут быть какие-то отношения. Есть какие-то отношения.
Толян толкнул дверь, вошел в ее квартиру. Мрачную, в вечерних сумерках.
— Эй, соседка, — позвал он в темноту. — Глянь, кого я тебе привел.
В груди предательски екнуло. И второй раз — когда на крик Толяна в прихожую вышла бледная Яна.
Уставшая, похудевшая, но живая.
Вышла, увидела меня, улыбнулась.
На щеках проступили ямочки. Те самые, в которые я когда-то влюбился. Только в глазах больше не плясали озорные черти, а застыла грусть.
— Здравствуй, — сказала она тихо и виновато опустила глаза.
Я не поверил. Еще не так давно наверняка купился бы на эти ямочки, эту улыбку. Но между тем «недавно» и «теперь» были Белокаменный и Ванька радист. Между «тогда» и «теперь» была погибшая Звездочка.
Кто бы мне рассказал, что пониманию любви и нелюбви меня научит мужик с пришитыми сиськами. И ведь научил.
Яна изображала раскаяние и робкие теплые чувства. А может, и не изображала. Я не хотел разбираться больше в ее масках. И я не верил ни ей, ни Толяну. Мне нечего было делать рядом с этими людьми. С другой стороны, ведь привела меня сюда червоточина, значит, все-таки я хотел попасть именно сюда.
Или теория немца не работает…
— Вы идти? Или оставатся? — подал голос Штаммбергер. — У меня нет много время. Если вы идти, я может проводить.
Идти в Москву? А что мне в той Москве? Единственный человек, который у меня там оставался Борян Борзый, но он, я был в этом уверен, умер. Чувство Родины? А что такое эта Родина?
Это место, где я что-то значу. Это место, где я могу отдохнуть и набраться сил. Это место, где живут люди, которых я понимаю, и которые понимают меня. Люди, выросшие со мной на одних букварях. Думающие по-русски, говорящие по-русски, мыслящие как русские.
Такие люди есть в любой точке России. А то, что среди них встречаются идиоты и негодяи… что ж, будем воспитывать. Если нельзя найти место, где лучше, значит, надо делать лучше вокруг себя. Надо где-то с чего-то начинать.
Так почему не здесь и не с этими людьми? Нет, я останусь здесь не из-за них. Но с ними. А что? Обживусь. Соберу свою общину. Отобьем кремль. Наведу порядок. Свой порядок.
Я посмотрел на Яну.
Может, разрешу многоженство и отберу права у этих гадюк. Нехай детей рожают и хозяйством занимаются. В конце концов, если забыть о дурацких перегибах испорченной цивилизации, именно в этом женская доля и женское счастье. И эмансипация развилась не потому, что бабам захотелось быть как мужики. А потому что мужики превратились в баб.
Пора становиться мужиком. Пора пускать корни и вставать на ноги. И не на шее у Митрофаныча, а своими силами. Хватит скакать, как блоха. Такая хренька.
Что-то я сегодня сильно умный стал. Аж страшно.
— Спасибо, Вольфганг, — сказал я тихо, но твердо. — Спасибо за всё. Я останусь. Я пришел.
