Поднявшийся со своего места Покрышев держал в руках какой-то листок, и ближайшие к нему летчики совсем по-мальчишески вытягивали шеи, пытаясь разглядеть, что там написано, еще до того, как все более-менее притихнут. Командир авиагруппы, усмехнувшись, поднял его выше, и молодежь пятой эскадрильи разочарованно заныла. Значительно откашлявшись, Покрышев объявил о зачтении результатов дня. Летчики возбужденно задвигались, все более-менее знали счет соседей по эскадрилье, но совместный бой в группе асов такого высокого класса был для них всех первым.
– Поп-прошу минуточку внимания!
– Давай-давай! Шевели ластами! – выкрикнул с места Сиротин, держащий за плечо сверкающего глазами Глинкина. Ближайших соседей-моряков просто перекосило от такого вопиющего нарушения субординации – на флоте это было немыслимо. Между одной и тремя большими звездами на погонах у моряков была пропасть в десять-пятнадцать лет службы, в небе же иерархии не существовало, и летчики с удовольствием переносили это на землю. В любую минуту жизнь подполковника или полковника с полной грудью орденов могла встать в прямую зависимость от поведения какого-нибудь зеленого лейтенанта, и выбор был всегда однозначен – смерть молодому. Это накладывало свой отпечаток на свободу отношений.
– Первое место – капитан Лавриненков
[118]
, четвертая эскадрилья. Три «хеллкэта» и один «корсар» в утреннем бою.
Летчики четвертой эскадрильи взвыли, вскакивая со своих мест, на капитана набросились и начали качать. Когда все более-менее успокоились и красный, в пятнах, Лавриненков перестал отвечать на выкрики летчиков других эскадрилий, Покрышев продолжил:
– Второе, третье и четвертое места поделили: майор Ермаков, вторая – «хеллкэт» и два «хеллдайвера», капитан Амет-Хан Султан, четвертая – три «хеллкэта», капитан Лисицын, пятая – два «эвенджера» утром и один «хеллкэт» днем…
Все поняли, что качание летчиков одного за другим займет слишком много времени, и поздравляли их уже сидя, аплодируя. Семеро истребителей за день добились по две победы, включая самого командира авиагруппы, еще семеро – по одной. Список с перечислением всех победителей сегодняшнего длинного дня был внушительным и не отличался разнообразием. В конце Покрышев особо отметил капитана Гринберга из шестой разведывательной эскадрильи, не только сбившего один американский истребитель, но, главное, сумевшего обнаружить американское авианосное соединение. Как бы вскользь он упомянул о представлении его к высокой правительственной награде. У некоторых отличившихся за день летчиков брови удивленно поползли вверх: ничего подобного в свою сторону они не услышали. Дело, впрочем, было командирское, а на недостаток наград никто из них пожаловаться не мог.
– Многие из вас за этот день увеличили свой боевой счет. Сегодня мы доказали врагу, чего стоят советские летчики, но нам пришлось заплатить за успех свою немалую цену. Я прошу всех встать и почтить молчанием светлую память героически погибших сегодня капитанов Лепко и Шмерцова, старшего лейтенанта Боганиса, старшего сержанта Артемова, сержанта Михасанко. Умершие в небе достойны вечной памяти…
Нестройно поднявшись, все затихли. Моряки думали о том, каково это – умереть на высоте нескольких тысяч метров и падать вниз, уже ничего не ощущая. Те из летчиков, кто знал погибших, вспоминал их про себя добрым словом, многие вспоминали, как горели сами или как гибли их боевые друзья за долгие три года войны. Так же вразнобой все сели и молча, поодиночке, выпили. Каждому было кого вспомнить.
– Меня самого два раза сбивали… – шепнул сидевшему рядом моряку невысокий капитан с розовыми пятнами заживших ожогов на правой щеке. Покрышев сидел спиной к говорившему и невольно обернулся. Летчика он узнал – не будучи в первых рядах по списку побед, он, однако, отличался дикой яростью в драке и готов был лучше сдохнуть, чем отказаться от невыгодного боя. Его машину отличала также не очень обычная эмблема – распластавшая крылья черноголовая чайка и надпись «Отомщу за Ленинград» с широким веером красных звездочек за ней. В эскадрилье Амет-Хана было немало таких меченых.
– …Первый раз еще в сорок втором, на ЯКе. Сопровождали штурмовиков, попались группе «мессеров», – меченый летчик сделал ударение на первом слоге. – Штурмовики ушли, а меня сразу… – он показал ладонью, что именно с ним сделали, и глаза сразу провалились, в память.
– Выпрыгнул, мотоциклисты охотились… Отстреливался, автомат добыл у одного такого… А они по всему полю, как грибы черные. Идут и кричат. Три дня брусникой питался, вышел на нашу танковую разведку, чуть не пристрелили.
– Страшно?
– Потом страшно… Когда один. Второй раз уже в этом году, в самом начале. Ходили четверкой, пошарили, вернулись. Я на посадку захожу, а ведомые в воздухе. Одиночка, сволочь! Не побоялся, прямо над полосой на меня спикировал, в белый цвет выкрашен, ведомые дернулись – все мимо. ЯК как фанера вспыхивает, я повалился, все горит уже. Фонарь заклинило, пламя в спину, в руки… Механик спас, на горящем крыле руками защелку отламывал, потом вытащил меня, – летчик поднял стакан. – Умирать буду, не забуду такое. Дожить бы, детям рассказать…
– Расскажешь еще… – Моряку с такими же четырьмя звездочками на погонах стало жутко, такого, что рассказал ему летчик, в газетах не писали. Он сам кое-что повидал, тонул на канонерке, расстрелянной пикировщиками в осенней Балтике, но там все-таки гибнешь не один.
– На этой войне невозможно выжить… – покачал головой летчик. – В сезон за месяц три состава в эскадрилье меняется. Я посильнее пацанов, которые из школ приходят, но и мне не светит… Сначала немцы, потом американцы… Я знаю, что все равно убьют, поэтому и не боюсь так этого. Другое дело, когда и как… У меня есть еще пара вопросов к этим ребятам… Две дочки были, соплюшки совсем, в Питере начисто…
Моряк вздрогнул, поняв. Как это было, он видел – из Кронштадта, окутанного розовыми сполохами непрерывно бьющих в небо корабельных и крепостных зениток, видно было одно громадное зарево над городом, вертикально стоящие лучи прожекторов, и утром – черные столбы дыма в абсолютно белом небе. Снующие катера, снимающие людей с надстроек затонувших прямо в гавани эсминцев, и десятки моряков, в абсолютном молчании стоящих на пристани и глядящих на восток, в сторону Ленинграда. У многих там были семьи, и потом, тоже у многих, глаза становились такие же мертвые, как у горелого пилота.
– А как американцы против вас? Вообще, я имею в виду, как летчики?
– Ничего ребята, не трусы. Лобовой не боятся, друг друга прикрывают. Но это все мальчишки, зелень, а тут, – он мотнул головой вокруг себя, – сплошные волки. Да я и сам такой. Это просто убийство было, хотя и оправданное. Они бы вас, ребята, сделали. Так что никаких там мук совести по этому поводу у меня нет.
Взгляд у уже основательно выпившего капитана был холодный и абсолютно равнодушный. Так оно, по всей вероятности, и было.
– Видел я и как наоборот бывает: четверка «мессеров» на моих глазах эскадрилью ранних ЛАГГов вырезала за десять минут, это вообще гробы. Или на нашем участке группы «пешек» одна за другой пропадать стали, и главное, – он, усмехнувшись, посмотрел сквозь свой стакан на свет, – ни звука по рации. Как в болото проваливаются. Потом через неделю один лейтенант пешком пришел, – а мы с бомберами на одном поле базировались, – глаза белые, руки трясутся… Ничего не добились от него, в тыл пришлось отправить. Что там у них было?
