Друзья Пьера говорили, что невозможно определить, отражает ли этот парижский дом личность своего хозяина, или сама эта личность обусловлена домом.
Обладая представительной внешностью, Пьер был не лишен элегантности: нервический худощавый мужчина, о тяге которого к музицированию можно было догадаться, даже не зная о великолепном инструменте, занимающем самый светлый угол гостиной. Еще даже не осматривая стойки с пластинками по обе стороны от узкого экрана старого голографического проигрывателя, нетрудно было бы предсказать, что он питает пристрастие к Дебюсси и Сати. Его черные волосы начали немного редеть. В молодости он, по тогдашней моде, ненадолго отпустил бородку, но несколько лет назад выбрил подбородок и щеки, оставив только аккуратные усики, подчеркивающие чувственный рот.
Семейные черты, придававшие ему возвышенный облик утонченного и потенциально слабого интеллектуала, его сестру Жаннин делали почти красавицей. Как и он (и их родители), она была худощавой и смуглой, но кожа у нее была светлее, кость легче, а глаза больше. Ей исполнился сорок один год, но ее возраст могли выдать лишь мелкие морщинки у глаз и на шее, в остальном же она могла сойти за тридцатилетнюю.
А вот Розали была им полной противоположностью: с пышной грудью, пухлыми щечками, ясными фарфоровыми голубыми глазами и светло-русыми волосами. Обычно она была женщиной веселой, но – по какой-то причине, которую она силилась отыскать, поскольку ненавидела это как непростительную слабость, – присутствие в одной комнате ее мужа и его сестры разом словно бы лишало ее жизни, делая бесцветной и хмурой.
– Жаннин! – воскликнула она в отчаянной попытке вернуть веселость. – Приготовить тебе кофе, или, может, ты предпочла бы ликер?
– Кофе, если можно, – ответила Жаннин.
– И, может, немного кифа? – предложил Пьер. Взяв с одного из многочисленных кофейных столиков чеканную серебряную шкатулку, он поднял крышку, и комната наполнилась изысканным ароматом лучшего марокканского гашиша.
Не в силах скрыть желание уйти, Розали поспешила покинуть гостиную. Когда дверь за ней закрылась, Жаннин, чуть подавшись вперед к поднесенной Пьером зажигалке, посмотрела на старомодные лепные филенки.
– Тебе, надеюсь, жизнь кажется не такой трудной, как мне, – сказала она.
Пьер пожал плечами.
– Мы с Розали ладим.
– Но семья – это же нечто большее, чем просто «ладим», – не без упрямства нажала Жаннин.
– Ты поссорилась с Раулем, – сказал Пьер, назвав последнего из многочисленных любовников сестры.
– Поссорились? Едва ли. Теперь уже не ссорятся. Энергии не хватает. Но… это так не продлится, Пьер. Я уже чувствую, как копится разочарование.
Пьер откинулся на спинку дивана. Он предпочитал массивным креслам диваны, хотя, учитывая длинные ноги, в последних ему было удобнее.
– По числу твоих визитов к нам можно почти судить о состоянии твоих affaires du coeur
[47]
.
– Думаешь, я хожу к вам, как к Стене плача? – У Жаннин вырвался горький смешок. – Может, и так… Но что же мне делать, если ты единственный, с кем я могу говорить начистоту? Между нами есть что-то, куда нет доступа чужакам. Это большая ценность. Я ею очень дорожу.
Она помолчала.
– Розали это чувствует, – наконец добавила она. – Сам видишь, как на ней сказываются мои приходы. И это еще одна причина, почему я прихожу только тогда, когда мне это крайне необходимо.
– Ты хочешь сказать, она дает тебе понять, что ты тут незваный гость?
– Да что ты! Нет! Она сама любезность. Все дело в том, что она, как и все остальные на свете, не способна понять того, что сама не испытала. – Выпрямившись, Жаннин ткнула киф-сигаретой в воздух, точно учительница в классную доску указкой. – Только вдумайся, cheri
[48]
, как экспатрианты мы не уникальны! С тех пор как на этом старом, усталом континенте уничтожили границы, в одном только Париже национальностей, наверное, штук пятьдесят, и среди них немало тех – греки, например, – кому здесь живется намного лучше, чем дома. Как и нам.
– Дома? – повторил Пьер. – У нас нет дома. Он существовал только в фантазиях родителей.
Жаннин покачала головой.
– Никогда не поверю, что они не радовались бы жизни в таком чудесном городе, как Париж, не будь они по-настоящему счастливы в реальной стране.
– Но они постепенно стали говорить только о хорошем. А о дурном забыли. Выдуманный ими Алжир сметен волной беспорядков, заказных убийств и гражданской войны.
– И все же фантазии делали их счастливыми. Этого ты не можешь отрицать.
Пьер со вздохом пожал плечами.
– Короче говоря, мы с тобой эмигранты не из страны, а из времени. Мы изгнаны из страны, которая исчезла еще до нашего рождения, страны, гражданами которой нас сделали, сами того не желая, наши родители. – Она помолчала, проницательными черными глазами всматриваясь в лицо брата. – Вижу, ты понимаешь. Я всегда знала, что ты понимаешь.
Подавшись вперед, она сжала его руку.
– Надеюсь, вы не завели опять про Алжир? – сказала Розали, входя с симпатичным кофейником, тщательно по добранным к медным чашечкам, выставленным на кофей ном столике. Она задала свой вопрос так, словно пыталась обратить все в шутку. – Я Пьеру все твержу, Жаннин: может, в былые времена там и было хорошо, но сегодня мне бы там жить не хотелось.
– Ну разумеется, – с натянутой улыбкой отозвалась Жаннин. – В Париже и так достаточно скверно. С чего бы кому-то отправляться в страну с еще более неумелой администрацией?
– А разве сейчас жить в Париже скверно?
– Может, и нет, если тебе повезло и ты этого не замечаешь, как я. Хорошо иметь отличный дом и не заниматься ничем, кроме как за ним ухаживать, пока Пьер сдирает с банка свой солидный оклад! Но я работаю, а в рекламе мира моды жизнь не такая защищенная, как в банковском деле. На квадратный метр salauds
[49]
там много больше, и они обладают гораздо большей властью!
Пьер взглянул на сестру с тревогой. Когда на нее накатывало, как сейчас, от кифа язык у нее развязывался много больше, чем того допускала вежливость, и множество раз – не с Розали, а с его первой женой – Пьеру приходилось улаживать шумные ссоры, разгоревшиеся из-за того, что случайно вырывалось у Жаннин под кайфом.
– Но даже от salauds есть своя польза, – продолжала она. – Именно это я и пришла тебе рассказать, Пьер. Я тебе говорила, что Рауль работает в министерстве прогнозирования Единой Европы?
Пьер кивнул. Министерство занимало здание в Фонтенбло, в котором некогда располагалась штаб-квартира НАТО. Сейчас оно было забито компьютерами, в которые ежедневно вводись донесения разведки, как экономической, так и военной, для последующего анализа проявляющихся тенденций.
