Ну, рискуй, рискуй, — с непонятной и оттого неприятной ухмылкой отозвался майор. — Я же говорю, щенок ты еще пока. Полный хвост любопытства. А того ты не подумал, что это могут быть враги? Их, конечно, уничтожат, не захочет родное правительство пугать население новой войной! Такое пережили, что и пережить, казалось бы, нельзя. А тут возможный агрессор с неба. Молчать наши отцы-командиры будут и постараются все в тайне сохранить. А коли так, то мы с тобой опасными свидетелями станем. От таких свидетелей лучше избавиться, сам понимаешь, подписка о неразглашении не кляп, к сожалению. А если там коммунизм, то наши родимые отцы нации тем более не допустят их общения с населением. И именно потому, что строим мы пока черт знает что, только не социализм. Ты понимаешь, Сашок, Достоевский был прав: всеобщее счастье построить невозможно, если в основании будет хоть одна слезинка невинного ребенка. А мы ведь за эти годы не слезы, мы кровь пролили. Ты сам прикинь, сколько ее было. Да как же тогда с нашей историей коммунаров инопланетных знакомить! Вот и получается, что в этом случае никаких торжественных встреч инопланетянам никто устраивать не будет. А раз так, то и в этом случае мы с тобой, Сашок, нежелательные свидетели. И опасные к тому же!
Помолчал, глядя перед собой, вновь достал из коробки папиросу, привычно смял мундштук в двух местах и ловко прикурил от зажигалки из винтовочного патрона.
— А религия… Ну что религия, Сашок? Христовы заповеди не так уж и плохи. Если бы люди их придерживались, коммунизм не коммунизм, а счастья человеческого в мире больше бы было.
Вот этот разговор с уехавшим в Среднюю Азию майором Коротковым и вспоминал оперуполномоченный Бабуш, пока машины тряслись по мерзлому грунту к Верхнему Тагилу. Волос был очень говорлив, но все слова его были некстати, да и чего хорошего он мог сказать, этот немецкий прихвостень, который поминутно жаловался, что У него руки от холодных наручников мерзнут?
— Посиди спокойно, — сказал ему Бабуш. — У тебя руки не от наручников мерзнут, от крови они у тебя мерзнут.
Моралисты, — сказал Волос беззлобно. — Поглядел бы я на вас в оккупации! Небось в партизанский отряд подался бы? А, старшой? Или в подполье — листовки клеить на улицах да полицейских стрелять. А между прочим, полицейские еще и порядок на улицах поддерживали, от грабителей людей защищали. Я сам таких человек пять шлепнул, старшой. Не люблю козлов.
— Сам-то чем лучше? — морщась, сказал Бабуш. — Они-то хоть грабили, а ты ведь расстреливал. Сидишь, паразит, по уши в крови, да еще жалуешься.
— Посмотрел бы я на вас, таких храбрых, — снова угрюмо сказал Волос. — Был у нас один… секретарь райкома. Я, говорит, кончаю, когда на расстрелах работаю, особенно если баб стрелять приходится. Жену свою пристрелил за то, что она раненого бойца прятала. А еще…
Сидевшие по бокам Волоса сержанты с выражением любопытства на лице слушали этот разговор.
— Дайте ему по морде, — то ли попросил, то ли приказал Бабуш. — Болтает много, только от этих разговоров у меня изжога начинается, вы, мужики, разговоров опасайтесь, опомниться не успеете, как под пятьдесят восьмую с каким-нибудь значком попадете.
Глава девятая
Вороны продолжали летать над кремлевским комплексом.
Сталин ворон не любил.
Возможно, потому, что они напоминали ему своим постоянным несмолкающим криком базар в Гори; многоголосый гортанный базар этот был неприятен вождю, он не хотел вспоминать то время, когда мать заставляла Coco торговать на этом базаре домашним сыром. Неприятные страницы своей жизни вождю всегда хотелось если не вычеркнуть навсегда из памяти, то хотя бы переписать. Иногда вороний крик становился совсем нестерпимым, и тогда Сталин брался за трубку телефона. «Лаврентий! — требовал он. — Сделай наконец что-то с этими горластыми абреками! Невозможно работать!»
На кремлевских аллеях, обсаженных аккуратно стриженными деревьями, шла война охраны с воронами. Война эта была бесконечной. Наглые птицы, облюбовавшие себе этот уголок Москвы, селились где им вздумается и вели себя довольно вольно — гадили, например, на людей и при этом не отличали рядового сотрудника от сановного функционера, наделенного властью и полагающего, что гадить сверху на людей имеет право только он сам.
Одно время рьяно взялся за дело комендант Кремля Мальков. Поначалу ворон просто стреляли. Но крупных функционеров, уже отвыкших от сражений гражданской войны, раздражали выстрелы. Да и присутствие вооруженных людей на территории Кремля их нервировало. Сегодня эти люди птиц стреляют, а в кого они будут стрелять завтра? Красноармейцев с винтовками и метких чекистов с наганами пришлось убрать. Начали разбрасывать отраву. Но сметливые птицы после первых же жертв с их стороны отраву клевать перестали, а презрение их к людям обострилось до такой степени, что по кремлевским аллеям ходить стало небезопасно.
Сталин видел в черных птицах предвестников несчастья. Особенно после того, как ему приснился неприятный сон с воронами, а на следующий день в Ленинграде застрелили Кирова. Нельзя сказать, что смерть эту невозможно было предвидеть. Если уж ты начинаешь спать с красивыми женщинами, то не стоит удивляться, если разгневанные мужья начинают тебе мстить. Радовало, что по времени рогоносец выстрелил очень своевременно — выстрел его дал возможность расправиться с оппозицией. По просьбе Сталина нарком внутренних дел принес вождю фотографию красотки, которой увлекся Сергей Миронович Киров. Сталин долго смотрел на фотоснимок, потом небрежно бросил его на пол.
— Все бабы — стервы, — с явственным кавказским акцентом сказал он.
Поднял фотографию, еще раз внимательно вгляделся в миловидное лицо Матильды Драуде и решительно разорвал фотографию наискось.
— Стервы, — еще раз убежденно сказал он.
— Не баба виновата, — через несколько лет сказал Берия в редкую минуту откровенности, вызванной дружеской близостью к вождю. — Она, конечно, сучка, Коба, эта Матильда Драуде… Но не стоит она пролитой крови, не стоит. Да и все остальное исполнение мизерным было. Можно все гораздо красивше сделать. Ну что Зиновьев с Каменевым, спеклись они уже к аресту. Они тебе зад были готовы целовать, а такие кадры всегда редкость. Их не стрелять надо было — на руках носить.
— Учить меня будешь? — с хмурым весельем удивился Сталин. — Ну учи, Лаврентий, учи. Ты у нас умный, твои слова да Троцкому бы в уши.
— Если бы не ледоруб, — согласился верный соратник. Он слух ухудшает. А ты считаешь, он бы не понял? Идеалистов в нашем мире нет, как ставишь кого-нибудь к стенке, так сразу обретаешь себе верного ученика. Люди за жизнь держатся. Главное ведь не поставить к стенке, главное — простить вовремя. Такие люди всегда штучны, они смерть за спиной чуют и, чтобы жизнь сохранить, на все готовы. Страшно им оказаться во внутреннем дворе у выщербленной кирпичной стены, они ведь больше по кабинетам рассиживались сами себе бессмертными казались!
— Хорошо поешь, Лаврентий., — вздохнул Сталин. Знаешь о чем я сейчас жалею? Прав ты, Лаврентий, прав. Не хватало тебя в тридцать седьмом. Надо было вовремя товарищу Сталину на глаза показываться. Я об одном жалею — не стоило мне Троцкого из страны выпускам. Ну, похоронили бы мы его после автомобильной катастрофы или аварии самолета. Венков к могиле натащить не проблема, зато всем стало бы понятно: переживаем мы смерть товарища Троцкого, хоть и разногласия у нас с ним были. — Он подумал и сказал печально: — В споре выигрывает обычно не тот, кто оказывается быстрее и решительнее оппонента, а тот, кто любую победу противника может обратить в свою пользу, тем более не прощает противнику его промахов. Терпения не хватило, Лаврентий. Когда забираешься высоко, то терпения не хватает разрешать проблему постепенно, хочется махом разрубить все узлы. А это не всегда помогает делу.
