[…………………………..]
— Том Тим Тот!
Словно камешек в спину — легкий, кусучий. Не голос — скрип.
Нельзя оглядываться! Нельзя, особенно если рука уже тянется к двери. Там, за дверью, Альда! КТО может окликнуть в этом городе, в омуте Армагеддона?
— Том Тим!..
Черный силуэт у тротуара. Руки в карманах, короткий подбородок вздернут.
Акула? Здесь?!
…Нет, не Акула. Парню лет двадцать, никак не больше. Ростом почти с Джимми-Джона, а вот лицом точно с журнальной обложки, с какого-нибудь «Птюча».
Не всегда узнаешь сам себя.
Эрлих Грейвз, писатель, извращенец и гений… Чему удивляешься, Том Тим? Он тоже пришел к ней.
— Том…
Лицо не серое — самое обычное, живое. В ярких глазах…
Не смотри!
— Она не захотела меня видеть, Том. Даже теперь!
А вот голос… Грейвзу двадцать всего, двадцать — не восемьдесят.
— Время кончилось, проклятый дьявол! Твоя работа? Я пытался остановить, задержать… Не смог! У меня тоже не хватило… Времени. Передай своему Богу… Будь он проклят, Джимми-Джон!
Мертвый голос, живые горящие глаза… Только сейчас я понял, как красив этот молодой парень. Мерзавец Эрлих Грейвз, пытавшийся спасти свою Альду и свой мир.
Опоздал со своим проклятием, Грейвз!..
— И ты тоже, Том… Проклят!
Не отвечай! Нельзя, нельзя отвечать, нельзя!..
— Знаю.
[…………………………..]
Лестница кажется сегодня слишком длинной. Длинной — и узкой. Так и чудится, будто из-под мрамора вот-вот зачернеет плебейское железо. Не лестница — мостик через пропасть…
Так и есть! Исчез мрамор, сгинули птицы-светильники, пропал ковер. Конец нестойкому колдовству! Проступает настоящее, истинное — как балки деревянного дома, высвеченные пожаром.
Мраморная… Железная площадка, почти как на верхнем этаже моего Здания. Стриженой нет, хоть я и надеялся…
Налево? Направо?
Огромный пустой зал, нелепая лепнина под потолком. Тишина — мертвая, гулкая… Все, как в тот, первый вечер. Особняк, полный призраков, девушка в красном платье…
— Альда! Альда!..
Ты думал, Том Тим, что тебе ответит эхо? Разве в доме призраков бывает эхо?
— Альда!!!
[…………………………..]
Та же лепнина, медальоны с Амурами и Психеями, портрет какого-то надутого старика, сигаретница на столе. Пустые стулья, пустой диван. Гостиная… За отдернутыми шторами — серое оконное стекло. Но видно даже отсюда.
Каждый Охотник Желает… Все восемь, словно на параде.
— Альда…
Стриженая на полу — навзничь, раскинув руки. Я невольно отвернулся. Только в кино лежащие посреди комнаты девушки выглядят сексапильно.
Больно смотреть, Ангел Смерти?
…Губы не розовые, не серые даже — синие. Темные пятна на щеках, пустые равнодушные глаза. Из горла — еле слышный хрип.
А ты думал, она будет умирать красиво, Том Тим Тот? «Альде предстоит пережить то, что она никак не заслужила…» Ты тоже хрипел, джинсовый?
…А вот тебе хрипеть незачем, Том Тим, ангелочек Смерти. Правда?
Губы дернулись. Стриженая пыталась заговорить, она еще жила, еще чувствовала. Чувствовала — что? «Альде предстоит пережить…» Сколько будет умирать обреченный мир? Каждый миг — новая боль.
Так чего ты ждешь, Том Тим Тот? Если ты Бог — останови Армагеддон, если Прекрасный Принц — исцели поцелуем…
Дрогнули веки. Она видела, она понимала.
Еще один миг, еще, еще. Невидимые призраки заполнили комнату, обступили, жадно оскалились…
Ты не Бог, Тимми, не Прекрасный Принц.
Просто Ангел Смерти.
«…И те, кто искали лучшую жизнь…»
Чего же медлишь? Пульт, кнопка в белом огне. Четвертая кнопка, четвертая дорога — в Эдем, в Рай, в Эль-Рей, который никому из нас не увидеть.
Взял за руку. Закрывать глаза не стал.
Ни ей — ни себе.
75. БЕЛЫЙ ГОРОД
(Arie: 7’09)
[…………………………..]
Пароход белый-беленький… Никакой он не беленький — серый, с высокой черной трубой и огромными колесами. Колеса шлепают, из трубы идет дымок.
…Шлепают — беззвучно. И дым прозрачный, еле заметный, только воздух колышется.
Альда рядом со мной — молчаливая, тихая, в знакомом красном платье. Даже не оборачиваюсь, не смотрю. Знаю — рядом.
Мы не в городе, не в моем городе. Вода почти до горизонта, и слева, и справа. Слева еще виден берег, а вот справа — вода и вода. Но это все же река — пару раз и справа мелькало нечто темное…
[…………………………..]
Умирать «здесь» уже приходилось. И если доктор Джекиль думает, что это легко и просто, то… Пусть думает!
Самое страшное — забываешь, где ты. Разницы нет, что «там», что «здесь». Ни страха, ни боли, только тоска. Ты не понимаешь меня, ангельский доктор? Не понимай и дальше, не прошу!
[…………………………..]
Мы не в городе… Мы — нас не одна сотня, пароход огромный, четыре палубы.
Туман. С самого утра — и до самого горизонта. Не очень густой, кое-что увидеть можно. Туман, река…
Надо спросить у Альды, отчего мы тут, почему вокруг вода? Кажется, я был в очень странном городе, искал стриженую, нашел. А потом — река.
Плывем — долго, терпеливо, неспешно. Беззвучно шлепают колеса, еле заметно дрожит воздух над трубой…
Спросить? Почему я знаю, что стриженая не ответит?
[…………………………..]
Ты веришь в вечную жизнь, мистер Хайд? А ты, ангельский доктор? Не в ту, что придумал Бог Джимми-Джон — в настоящую? Кажется, мистер Хайд успокаивал себя тем, что его «здесь» вечно, его маленькая реальность была всегда, еще до того, как самоуверенный Джекиль впервые увидел в окно гипсовую пионерку, готовую сыграть побудку.
А о чем теперь думается, мистер Хайд? Не о том ли, что вся твоя Вселенная, весь твой город, бездонный океан Оно — всего лишь пятнышко серого мозга. Под каждым могильным камнем лежит Вселенная. Откуда цитата, ангельский доктор?
[…………………………..]
Серые тучи за иллюминатором, мгла, ни лучика света, молчаливые соседи в креслах, мигание маленьких лампочек над головой, в ушах — гул, машина легко подрагивает…
Надо с кем-то заговорить! Обязательно заговорить! Как я раньше не заметил? Их лица…
— Альда! Альда, ты видишь…
Не отвечает — не слышит. И я не слышу — не различаю собственный голос. Беззвучно движутся губы.
