Но все-таки ездят! И бензин еще есть, и патроны к пулеметам, и снаряды к 76-милиметровкам «Гарфордов». В моем «реале» ни у Корнилова в Ледяном, ни у Попова в Степном даже тачанки приличной не было. Держись, хан Брундуляк!
— Ай, бояр! Не сердись, бояр!..
Хивинского я первый миг даже не узнал. Поклонник кубо-футуризма выскочил из люка, как черт из табакерки, скользнул вниз по броне, приземлился на ровный носок. Черный комбинезон, шлем до бровей, масло на бровях…
— Джигитов не ругай, бояр! Храбрые джигиты, кого увидят — рэжут, не увидят — все равно рэжут…
* * *
— Колоколом, говорите? Я, Николай Федорович, думал машины ромбом построить, пехоту и конницу внутри спрятать. Колокол… Это значит, вроде «свиньи» у псов-рыцарей? Понял… Ничего, прорвемся — в самом точном смысле. Я два часа как с «Фармана», полетал, полюбовался зрелищем. Прут господа мак-си-ма-ли-сты, словно с базара, броневики между пехоты натыкали, батареи тоже в общей толпе, орудия отдельно, передки отдельно. Пока очнутся, развернутся, прицелятся… Орда, как вы и сказали. Колокол, значит… «Гарфорды» впереди, «Остины» и все прочее по бокам, уступом, конницу сзади прячем… Никак нет, с его превосходительством мы уже поладили, ждать будет, пока я отмашку дам, не волнуйтесь. Вы, Николай Федорович, к Згривцу загляните, захандрил он что-то, плохая это хандра, с фронта помню… Никак нет, господин полковник, «чар-яр» — не для подобного случая. Это, извините, средневековье, набеги всякие, аламаны, курбаши… А мне сегодня в голову как ударило. Черчу в блокноте этот ромб, секторы обстрела прикидываю и вдруг… Вы ведь английский знаете? Death and destruction… Я, знаете, даже похолодел. Помните, вы как-то пошутили: свинцовые кони? Свинцовые кони на кевларовых пастбищах… «И Он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон…» Свинец, сталь, огонь, смерть… «Убиты будут те, кто у рва, у огня, обладающего искрами. Вот они сидят над ним и созерцают то, что творят с верующими…»
* * *
…А свинцовые кони уже мчались вперед, едва касаясь копытами молодой степной травы, бешено работали искровые станции, посылая в эфир точки-тире скороговорки-морзянки, ревели моторы, внимательные глаза смотрели в окуляры артиллерийской оптики, не верящие ни в бога, ни в черта пилоты поднимали аэропланы в очередной разведывательный рейс. Война жила, дышала, растекалась над степью, и уже поднималась Сила навстречу орде хана Брундуляка, столь же беспощадная и страшная, готовая ударить, разнести в кровавую капель, сжечь в грязный пепел. Встала Сила над Тихим Доном, обернулась Девой-Обидой, сняла с плеча винтовку, шагнула, сотрясла землю. Проснулся древний Див, обозрел мертвыми глазами зеленый простор, усмехнулся, почуяв запах крови. Встрепенулся Див — кличет на вершине дерева, велит прислушаться земле незнаемой, Волге, и Поморью, и Посулью, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тмутороканский болван.
Кричи, Див! Пусть услышит тебя Тихий Дон, почуют Кубань и Терек, и калмыцкие степи, и донецкие терриконы, и Кременная Москва, и гранитный Санкт-Питер-бурх. Ведают пусть — встала Дева-Обида, идет на Брундуляка!
Death and destruction!
* * *
Ну, Гаврошей, я, допустим, в тыл отправлю, хоть к коноводам, хоть к сестричкам милосердия. Никуда не денутся, молодые еще, чтобы со старшим по званию спорить, подчинятся.
А с этим чего? Какого черта!..
— Николай, salve! Слушай, как хорошо, что ты здесь, тебе нужно обязательно это прочитать!..
Целый день стирает прачка.
Муж пошел за водкой.
На крыльце сидит собачка
С маленькой бородкой…
— Митрофан! — застонал я. — Что ты тут делаешь? Это же фронт, здесь стреляют!.. Ты — Президент, глава государства!..
Целый день она таращит
Умные глазенки…
— Ну… В общем-то работаю, — моргнули умные глазенки. — К тому же я вооружен. Вот!
«Вот» лежало на травке, слева от удобно расположившегося на самой вершине кургана Председателя Круга, исполняющего должность Донского Атамана Митрофана Петровича Богаевского. До грунтовки, по которой пылит подтёлковская орда — хорошо если двести саженей. Ни охраны, ни завалящегося адъютанта. Сдурел Митрофан! Китель расстегнул, тетрадь в косую полоску на коленях пристроил, карандаш за ухо задвинул. За правое.
Работает.
— Это я, кстати, тоже хотел показать. Вчера привезли. Возьмем Новочеркасск — наладим производство. Я уже кое с кем поговорил…
«Это» — оно же «вот»… Поднял с травы, поднес к глазам, провел пальцем по холодному металлу, все еще не веря. Ругаться расхотелось. Автомат Федорова, образец 1916 года, 6,5 миллиметра под патрон «Арисаки»…
— Bene, optime, optime! Здорово, даже гениально! Но, Митрофан, нельзя же так. Один, без охраны…
— И без конвоя, — интеллигентская бороденка дернулась, улыбнулись яркие губы. — Кандалы в штабе оставил… Разве там поработаешь, Николай! Читай!..
Тетрадка в косую линейку, ровный красивый почерк, «яти», «еры». Поля, на полях — скоропись, буква за букву цепляется. Читать? Прямо сейчас? А куда деться, если глава государства приказывает?
Пододвинул федоровское чудо поближе, разложил на коленях тетрадь. «Яти», «еры», «ижицы»… Ох, Митрофан Петрович, птичка ты божья, голосистая, донской соловей, не время сейчас для «ятей». Встала Дева-Обида над Доном, вот-вот загрохочет, загремит, сотрясет беззащитную твердь. О чем можно писать в гимназической тетрадке? О козочке и розочке? О ласточках в синем весеннем небе? Пой, ласточка, пой, пой, не умолкай!..
«Яти», «еры», «ижицы», ровные поля, желтоватая бумага…
— …Нет, — с трудом выговорил я, закрывая тетрадь. — Митрофан, тебя убьют. В тот же миг — как только ты это обнародуешь. Российская Федерация, Донская демократическая республика, казачьи права инородцам, свобода всех политических партий, аграрная реформа, перераспределение земельного фонда… Сразу?! Одним манифестом? Никто даже не задумается, не попытается вникнуть. Убьют. Нельзя такое — сразу!..
…Господи, что я говорю? Я же… Я же сам почти демократ, в 1991-м обком штурмовал, считай, революцию делал, я же за свободу-равенство! Но ведь… Убьют парня, до конца дочитать не позволят!..
— Мы и так опоздали, — улыбка исчезла, глаза смотрели твердо и холодно. — Год назад это предотвратило бы войну. А убьют… Сделанное — останется. Per crucem ad lucem.
Через крест — к свету… Ну, конечно! Демократ-суицидник… Мученик!
— Ты еще скажи: spiritus fiat ubi vult! — озлился я. — Дух, понимаешь, веет, где хочет.
Подумал, улыбнулся. Кивнул.
— Скажу.
* * *
А потом, когда вышло время, он поглядел на небо…
А потом я поглядел на небо.
Время вышло. Синяя твердь — в квадратах и ромбах. Что можно — сделано. Моими товарищами. Мною. Дева-Обида встала, обозначила место в строю. Река Времен потекла по новому руслу — непривычному, неуютному. Вместо повстанческих ватаг «реала», с шашками и пиками атаковавших вооруженных до зубов «краснюков», против подтёлковской орды выступила Армия. Пусть маленькая, почти игрушечная. Смерть не бывает игрушечной. «Убиты будут те, кто у рва, у огня, обладающего искрами…» Нет, Михаил Алаярович! Это в Суре «Пророки» убиты будут те, кто у рва. Здесь, на месте по-русски именуемом Сальская степь, по-еврейски же — Армагеддон, убиты будут все — кроме тех, кто успеет сразу же бросить винтовку и протянуть руки к ромбам и квадратам. Death and destruction!
