— Саша!..
Александр остановился, перевел дух и устало сказал:
— Какая разница, кто скрывается в тени престола? Да, я терпеть не могу господина Челкина. Да, я в прошлом году сделал все от меня зависящее, чтобы избавить от него двор, столицу и государство Российское в целом, хотя и не совсем по собственной инициативе… Но что делать, если, оказавшись в беде, государыня снова его призвала? Брать винтовку и силой, штыком, выковыривать его? А вы помните, сударыня, эти строки?..
Князь по памяти прочел абзац из присяги, данной им при восшествии на престол государя:
— Я, нижепоименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред Святым Его Евангелием в том, что хочу и должен Его императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому государю императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому и Его императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови и все к Высокому Его императорского Величества Самодержавству, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконя-емые, по крайнему разумению, силе и возможности исполнять…
— Его императорского Величества государства и земель Его врагам телом и кровью, — подхватила Маргарита, — в поле и крепостях, водою и сухим путем в баталиях, партиях, осадах и штурмах и прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление и во всем стараться споспешествовать, что к Его императорского Величества верной службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может…
— …об ущербе же Его Величества интереса, — перебил ее Александр, подняв вверх указательный палец, — вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявить, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предпоставленным надо мною начальникам во всем, что к пользе и службе государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание и все по совести своей исправлять и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против службы и присяги не поступать. От команды и знамя, где принадлежу, хотя к поле, обозе или гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду и во всем так себя вести и поступать, как честному, верному, послушному, храброму и расторопному офицеру надлежит… Так вот, сударыня, и никак иначе…
Он поднялся на ноги и, прищелкнув каблуками, резко нагнул голову, вдавив подбородок в грудь.
— Засим разрешите мне откланяться, сударыня. Честь имею!
Маргарита долго смотрела на затворившуюся за Александром дверь, а потом завершила присягу словами:
— В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий… На глазах ее дрожали слезы…
* * *
Маргарита прошлась по комнате, задумчиво играя молчащим поминальником…
Итак, как и следовало ожидать… Конечно. А чего же ты ожидала от своего рыцаря без страха и упрека, от честного и цельного друга сердечного Сашеньки? Подумать только: годы идут, седеют виски, давно уже не мальчик, а все такой же, как и в юности, идеалист. Ни годы службы в Корпусе, ни разочарования жизни не влияют на это никоим образом…
Баронесса остановилась перед венецианским зеркалом в темной от времени прихотливо-вычурной бронзовой раме и внимательно взглянула на свое отражение.
Да и ты, дорогая, не молодеешь… Годы идут, текут словно песок сквозь пальцы…
— Что же вы решили, баронесса фон Штайнберг? — спросила она у своего отражения, заметила наконец приборчик, зажатый в руке, и брезгливо положила его на столик, не сразу найдя на нем место среди десятков флакончиков, баночек, бутылочек и коробочек.
Отражение мимолетно пожало плечами и, взяв оттуда же, со столика, узкую коробку, закурило тонкую длинную темно-коричневую сигарету с золотистым ободком. Ароматный дым поплыл облачком перед подернутой темными пятнышками стеклянной поверхностью, смазав все контуры. Теперь казалось, что женщина беседует вовсе не с отражением, а с кем-то живым.
— Отбросьте все сантименты, уважаемая баронесса, — ответило будто бы зеркало. — Сейчас вы не любящая женщина, а холодный и рассудочный шахматист, обдумывающий партию, которую жизненно необходимо выиграть… Александр, конечно, фигура сильная и дорогая, возможно, главная, но он только шахматная фигура… Подумайте: иногда, чтобы выиграть партию, приходится жертвовать даже ферзем. Особенно если комбинация не на два-три хода, а противник самовлюблен и слеп…
— Что же вы советуете?
— А разве вы еще не решили сами?..
Изящная рука с крупным бриллиантом на пальце протянулась к столику, брезгливо, будто дохлую мышь, толкнула пальцем прибор в кожаном чехольчике и наконец взяла его…
* * *
Неофициальный властелин огромной державы только что задремал и во сне конечно же видел себя вовсе не «полудержавным»…
Вкрадчивый звонок вполз в этот сон, слившись там с чем-то очень-очень приятным и породив тем самым волну более чем положительных эмоций… Но мелодия оказалась назойливой, постепенно теряя свою привлекательность и превращаясь в противного монстра, бесцеремонно тормошащего, вырывающего, выдавливающего из царства Морфея…
Открыв глаза, Борис Лаврентьевич долго лежал в полумраке своей огромной и роскошной спальни, не понимая, что именно разбудило его. Кругом царило полное безмолвие, даже тиканье огромных башенных часов почтенного трехсотлетнего возраста, передоверивших свои основные функции супермодным и абсолютно бесшумным кристаллическим, едва-едва доносилось из-за плотно притворенной двери. А уж сверчков каких-нибудь хозяин вообще не потерпел бы.
Сон слетел, будто его и не было, несмотря на привычку вельможи почивать после обеда, которой он никогда не манкировал, почитая основой душевного и физического здоровья любого индивидуума мужеска полу своих лет. В голову тут же полезли, будто назойливые просители, наконец дождавшиеся приема, «государственные» мысли: казна, дипломатия, выдуманная, видно, Врагом Человеческим Государственная дума…
— Ну вот, — брюзгливо сообщил он неизвестно кому, взбивая повыше пуховую подушку, чтобы попытаться снова погрузиться в полный грез зыбкий омут. — Не хватало еще тратить свое драгоценное послеобеденное время на обдумывание каверз, которые готовит мне эта проклятая Дума… Каламбур… О-ох, грехи наши тяжкие…
Стоявший на изящном столике, сильно напоминавшем дамский, жемчужно-белый аппарат снова вежливо подал голос, будто заранее извиняясь за то беспокойство, которое невольно доставил своему господину. Мысли сразу приняли иной оборот, более приятный…
— Кто бы это мог быть? — игриво пропел вельможа, откидывая атласное одеяло и приподнимаясь: этот номер вряд ли знал кто-нибудь, неизвестный «светлейшему», а «даровал» он его крайне разборчиво. Однако сейчас нежно-розовые цифры, высветившиеся на передней панели «сименса», ни о чем ему не говорили. — Неужели кто-то ошибся номером? Это прямо анекдот!.. Да-а… — проворковал он в мембрану.
