— Но вот же литер на беспрепятственный проезд по всей территории Империи!!!
— Липа. Ха, вы не представляете, какие фальшивые купюры навострились шлепать эти афганские умельцы! Куда там нашим фармазонам! Так что этой бумажке — грош цена. Ваше счастье, что истратили вы из казны всего ничего — за проезд поездом от Москвы до Петербурга. А то бы ко всем обвинениям добавилось бы еще и казнокрадство… Пардон, — заглянул в какую-то бумагу полковник. — Беру свои слова обратно. Таким же обманным путем вы выманили у доверчивого нашего Коротевича аж целых… Нет, Бежецкий — снисхождения вам не видать.
— И это тоже генерал сказал? — Саша чувствовал, как к его щекам, только что бледным от волнения, приливает кровь. — Он жулик, ваш Коротевич! Вор и мерзавец! Какая сумма? Да он вместо положенного мне за четыре месяца жалованья подсунул никчемную бумажку с липовой печатью! А расписаться заставил за якобы выданные наличные!
— Ну-ну! — живо заинтересовался Федор Михайлович. — Продолжайте.
— Я не хотел этого говорить, — сбавил тон молодой человек, запоздало сообразив, что такие речи, да еще перед жандармом, выглядят тривиальным доносительством. — Но вы меня вынудили…
— Я вынудил?! — изумился жандарм. — Извините, я вас ни к чему не принуждал. Вы сами разоткровенничались. И, кстати, не в первый раз, — он лукаво подмигнул, словно готовясь выдать смешной анекдот. — Проявили, так сказать, верноподданническое рвение и гражданский долг. Вот это вам зачтется, милостивый государь, ох как зачтется!
— Что?.. О чем вы?.. Я никогда…
— Ох, какой вы забывчивый, Александр Павлович. А то, что вы велели нам передать возвращающемуся на родину отставному рядовому Федюнину? Он ведь, как и подобает честному русскому солдату, сразу пришел в губернское жандармское управление и все, как на духу, рассказал.
— Я ничего не велел передавать вам! — снова вскинулся поручик. — Как вы смеете меня, русского офицера, голословно обвинять в доносе! Да я вас… я вас на дуэль…
— Не вызовете, — хладнокровно осадил его жандарм. — Во-первых, я вас не оскорблял, ни словом, ни действием, следовательно, и повода нет. Вы, конечно, можете мне швырнуть перчатку, но вызову ли я вас — бабушка надвое сказала. Нам ведь высочайше запрещено ввязываться в разрешение вопросов чести путем кровопролития. Освобождены-с. И это — во-вторых. А в-третьих… Почему же я вас голословно обвиняю? Я говорю чистую правду. А-а-а! Вы думали, что упомянутый рядовой Федюнин передаст ваше… ну, скажем, донесение, в полицию? А значит, у вас руки чисты будут — не замарал, мол, офицерской чести общением с жандармами. Да, так он и поступил. Как только отгулял возвращение, всех девок перещупал да весь самогон выпил — тут же явился к исправнику. А исправник то дело свое знает! — весело хлопнул по столу ладонью полковник. — Взял да и отправил парня под конвоем к нам.
— Почему?
— Экий вы непонятливый, — досадливо поморщился Федор Михайлович. — Право, разочаровываете меня с каждым словом… Да потому что употребление и распространение дурманящих средств под юрисдикцию министерства внутренних дел не попадает. Вот так-с! Выведено уж два года, как и передано Корпусу. Как особо опасное для устоев Империи и гражданской нравственности наряду с сектантством и прочим непотребством. Поговаривают, скажу вам по секрету, — жандарм заговорщически перегнулся через стол к Александру и, поднеся ладонь ко рту, прошептал, — что имеется решение… Да-да, на самом верху!.. Выделить всех, кто занят борьбой с распространением зелья, в особое отделение Его Величества личной канцелярии. И наделить особыми полномочиями… Только помните, милейший, что я вам ничего не говорил.
Полковник оглянулся с самым серьезным видом, словно кто-то мог подслушивать, указал Саше куда-то в угол, сделал страшные глаза и поднес к уху растопыренную пятерню.
«На подслушивающие устройства намекает, что ли? — не понял Бежецкий. — Нашел, чем удивить! Не удивлюсь, если нас тут десяток кинокамер снимает!..»
— Увы, только одна сила сейчас может вас защитить, — завершив свою пантомиму, снова погрустнел жандарм. — Так что делать нечего — придется вам, дорогой мой Александр Павлович, плюнуть на дворянский гонор, а заодно и на офицерскую честь, и начинать с нами сотрудничать. Да и коллега мой — ротмистр Кавелин — очень тепло о вас отзывается. Понятливый, говорит, малый, смышленый, инициативный. Не без заморочек, правда, разных — честь там, совесть… Но это дело поправимое. Мы, говорит, из него эту дурь мигом повыбьем. Сотворим опричника Государева — любо-дорого глянуть будет…
Полковник, видимо, принимал Сашино молчание за согласие, не замечая, как бледнеет лицо собеседника, как впиваются в ладони его ногти, как начинает подергиваться левая щека.
— Начало, конечно, положено, но этого мало, — продолжал разливаться соловьем «монстр», вынимая из стола и кладя перед собой чистый лист бумаги. — Придется еще потрудиться, батенька. А для начала перечислите-ка мне всех, с кем по прибытии в Россию общались, вели разговоры… Да просто здоровались хотя бы.
«Что же он, сволочь, — отрешенно подумал Саша, — думает, что подмял меня, сломал, растоптал? Что я вот так прямо возьму и выложу ему все про прапорщика Делонгвиля, про того беднягу — безногого георгиевского кавалера, про Карлушу фон Тальберга? Эх, нет под рукой пистолета: семь пуль всадил бы в эту гадину, прямо в харю его лоснящуюся… А восьмую — в висок…»
Но верный пистолет лежал сейчас за много тысяч верст отсюда…
Поручик, не слушая больше жандарма, поднялся на ноги, аккуратно задвинул кресло на место и заложил руки за спину.
— Вы мерзавец, сударь! — сообщил он тезке великого писателя неожиданно высоким, звенящим голосом. — Подлец, мразь и мерзавец. Это все. Больше я вам ничего не скажу. Прикажите позвать конвой, и пусть меня отведут, куда там полагается. Честь имею!
Саша с колотящимся, будто кузнечный молот, сердцем отвернулся и, задрав подбородок уставился на притолоку двери. В воображении его уже рисовались вламывающиеся в кабинет здоровенные жандармы, засучивающие на ходу рукава на волосатых обезьяньих лапах — именно такими их изображали в своих карикатурах либеральные газетенки, иногда попадавшиеся в руки, сбивающие его с ног…
«Интересно, — помимо воли крутилось в мозгу, которому сейчас надлежало хранить ледяное спокойствие и сосредоточенную отрешенность. — Можно мне сопротивляться или я должен буду гордо и стоически сносить побои? А если они ногами?.. Это ведь бесчестие? Нет, если дойдет до такого, я отвечу достойно…»
Увлеченный своими мыслями, будущий стоик и мученик чести не сразу понял, что это за звуки раздаются у него из-за спины. И только когда хрюканье и икание приняло прямо-таки непристойную окраску, обернулся.
Нет, пылающий справедливым гневом Господь вовсе не поразил Федора Михайловича молнией с небес. Не хватила его и кондрашка, именуемая обычно непонятно и велеречиво — апоплексическим ударом, а в медицинских кругах — еще суше и невразумительнее — инсультом или даже гемопарезом. И колпачком ручки, которой готовился записывать донос, не подавился сей достойный представитель семейства «лазоревомундирных».
