– Проходите, гости дорогие, чувствуйте себя в нашем заведении как дома, – радушной скороговоркой частит неожиданно разговорившийся швейцар, обнажая в приветливой улыбке все шестьдесят четыре зуба (именно так, шестьдесят четыре – как у акулы!).
Только глаза его почему-то остаются холодными. Как у той же акулы – будто острые стальные буравчики…
* * *
– Ваша «Лейла», уважаемый! – Сладкий как сама «Лейла», газированная минеральная вода с лимонным ароматом, халдей-крымчак застыл у столика важного посетителя в угодливом полупоклоне, оторвав от воспоминаний.
Чем тогда все закончилось в «Бухаловке», трахнул он Альбиночку (Слово-то какое – «трахнул»! У этих русских в языке даже определения приличного не нашлось для величайшего в жизни человека акта, тысячи раз воспетого на Востоке, – либо голимая медицина, либо грязная похабщина) в тот вечер или позже, Мансур совершенно не помнил. Запомнилось только странное прозвище швейцара, наверняка бывшего или настоящего агента всесильной тогда службы безопасности, оказавшейся на проверку колоссом на глиняных ногах, да пистолетные стволы его глаз…
Реальное сопротивление правоверным, многие из которых, чуть ли не каждый третий, прошли школу Карабаха и Осетии, Абхазии и Чечни, тогда оказали не широко разрекламированные спецслужбы (впрочем, и среди «спецов» нередко встречались настоящие бойцы). Да и давно купленная с потрохами милиция и регулярные войска были не на высоте. Костью в горле правоверных стала простая русская молодежь – в подавляющем большинстве простые парнишки с рабочих окраин столицы и из городков и поселков области. Причем далеко не раздутые прессой «скинхеды»… Однако перевес все-таки был не на их стороне – основная масса обывателей трусливо попыталась отсидеться, надеясь неизвестно на что. Жирные, покорные свиньи…
Настроение смаковать «Лейлу», показавшуюся вдруг какой-то горькой, к тому же противно и приторно попахивающей чем-то химическим, пропало совершенно. Залпом выхлебав мутновато-белесую жидкость и со стуком поставив запотевший бокал, о тонкие стенки которого дружно звякнули только-только начавшие таять кубики льда, Мансур поднялся и брезгливо швырнул на пластиковую столешницу мятую мелкую купюру (сойдет и бумажка – нечего баловать настоящими деньгами эту мелкоту). Не обращая больше внимания на униженно рассыпающегося в благодарностях официанта, Мансур, потирая занывшую вдруг ни с того ни с сего левую сторону груди, неторопливо пошел дальше, направляясь к мечети. Пока безымянной мечети, поскольку о название для нее все еще ломали копья «избранники народа» в городском собрании, почти точной копии стамбульской Ахмедие
[2]
, взметнувшей свои тонкие минареты чуть ли не на сотню метров. Скоро все-таки намаз, и не хотелось бы…
Перед глазами все еще стояли окровавленные, бритые наголо головы с оттопыренными ушами и лицами, неузнаваемыми из-за предсмертных гримас, которые они, тогдашние мальчишки, перемазавшись в крови будто мясники, стаскивали в одну огромную кучу. А потом швыряли, как арбузы, толстому Ибрагиму, который, стоя наверху, ловил их на лету и с шутками-прибаутками аккуратно укладывал в пирамиду…
– Апофеоз войны! – ухмыляясь сообщил тогда Мансур обвешанному пулеметными лентами Рамазану, зеленая «бандана» которого казалась совсем черной от чужой крови. – Был такой русский художник в девятнадцатом веке – Верещагин!
– До апофеоза еще далеко, Мансур, – серьезно заметил тогда Ромка, тащивший под мышками сразу два упрямо выскальзывающих «арбуза». – Таких вот пирамид придется построить ох как много…
Какая мерзость в голову лезет! Нельзя входить в дом Божий с такими мыслями.
Чтобы не только отвлечься, но и совершить угодное Аллаху дело, Мансур, порывшись в карманах, начал швырять медяки нищим, разной степени оборванности и убожества, полотно, как голодные вороны, обсевшим мощенную разноцветными фигурными плитками дорожку, ведущую к белокаменному ажурному порталу мечети. Не поднимая глаз, те проворно хватали тощими и черными от грязи, действительно похожими на птичьи лапы, руками милостыню и молниеносно запихивали куда-то в лохмотья, превознося на все лады благодетеля.
Ларьков и киосков понастроить тут городские власти не дали, чтобы не оскорблять центра города подобной ерундой, неизбежно тянувшей за собой грязь и криминал, и за этим рьяно следили полицейские.
Подтянутые фигуры в глухих черных мундирах, щедро украшенных блестящими аксельбантами, пестрыми нашивками и огромными золотыми звездами на погонах (если судить по размеру звезд – каждый чуть ли не маршал в старой российской воинской иерархии), маячили вокруг в изобилии. Нищих хотя и не гоняли, то ли боясь накликать на себя гнев Аллаха Вседержащего, то ли – «крышующих» бандитов, но порядок какой-никакой поддерживали.
С преступностью, увы, несмотря на громкие заявления главы столичной полиции бригадного генерала Мунирова, министра Общественного Порядка господина Гассан-заде и даже Самого Президента и Шахиншаха, справиться никак не удавалось, да и нереально это при такой коррупции. Пресловутые «лица немусульманской национальности» (даже, боже упаси, славяне!), например, выложив несколько золотых перед каким-нибудь чиновником средней руки, легко получают не только паспорта на всякого рода вымышленные имена и фамилии, но и вид на жительство в столице! Что же говорить о бандитах, которые редко показываются на поверхности, предпочитая темные подворотни своих негласных «ареалов» на окраинах сильно разросшегося мегаполиса, упирающихся в малопроходимые до сих пор леса? Тот же Гассан-заде постоянно вещает о «славянском лице» московской преступности.
Площадь перед мечетью, огражденная легкой ажурной оградой, закамуфлированной цветущими кустами, увы, оказалась почти полностью заполнена народом. Повернуть, что ли, назад? Нет, не дело это. Раз решил, то нужно идти.
Мансур прошел в воротца, возле которых скучал полный поручик с двумя серебряными «генеральскими» звездами на черных погонах, делающий вид, что вовсе не следит за датчиком магнитного детектора, которым и являлась ажурная арка ворот. Храм храмом, а осторожность прежде всего. Завидев блеснувший на лацкане пиджака входящего значок, страж ворот резво взял под козырек черного берета с огромной кокардой, безуспешно пытаясь втянуть объемистый живот, на что Мансур только важно кивнул: пусть тянется – лишняя физкультура ему явно не помешает.
Опасения оказались лишними: люди как-то ненавязчиво, незаметно расступались перед неспешно шагающим Рахимбековым, с молчаливым уважением уступая ему дорогу, и ко входу он подошел, будто ступая по почетной зеленой ковровой дорожке.
Мечеть встретила его полумраком и приятной, живительной после давящего уличного зноя прохладой. Скинутые на пороге привычным движением туфли, тут же подхваченные невидимым служителем, исчезли, другой, с низким поклоном, протянул в раскрытых ладонях белоснежную тюбетейку, и Мансур в одних носках вступил на ведущую внутрь широкую, действительно устланную ворсистым ковром лестницу.
