Оставался еще один, последний адрес, очень далеко. Усталый «рафик», терзаемый за руль и рычаг рукастым маленьким водителем, ковылял по ухабам, освещая перед собою внезапные заборы, со всем своим неясным содержимым отворачивавшие во мрак, или ехал прямо, пронося два своих нешироко расставленных огня среди равных интервалов темноты и белых, словно щупавших машину фонарей. Время от времени пассажиры выходили из маленькой машины в безлюдное пространство, где горящие дома напоминали какие-то громадные ЭВМ, и искали номера на кафельных чудовищных углах, задирая голову туда, где среди туч, похожих на собачью шерсть, мигали и ползли малиновые точки самолетов. Ехали дальше, утомленные ночной патетикой огромных застроенных пустырей, не имевшей отношения к реальной жизни, протекавшей здесь же без внимания к пейзажу,– патетикой, получавшейся не из красоты, а неизвестно из чего, просто из численности населения, ни о чем особенно большом не помышлявшего. Заботливый Сергей Сергеич, придерживая подбородком ватные кудри, наливал Катерине Ивановне из мокрого термоса чаю или кофе, а может, отвара какой-то вяжущей травы. Черная жидкость в круглой, словно закопченной крышке трогала губы горячим, неловкие глотки, как бы с большими таблетками, пьянили Катерину Ивановну; рука Сергея Сергеича на ее глухой парчовой груди уже казалась ей чем-то безобидным, вроде платочка в нагрудном кармане, ей даже захотелось поправить покрасивее эти твердые пальцы, цеплявшие легкие нитки.
Последним ребенком оказался маленький сын складского грузчика, почему-то отнесенного в штат отдела информации и совершенно пьяного в двенадцать ночи, когда гости наконец позвонили в исцарапанную, как кухонная доска, мятым почтовым ящиком украшенную дверь. Хозяин квартиры, огромный курносый мужик с желтыми, будто постным маслом смазанными волосами, одетый в какую-то курортную распашонку, частично заправленную в тренировочные штаны, частично висевшую поверх них, встретил их нагловатой ухмылкой, в которой участвовала зажатая зубами папироса. Он явно ничего не собирался класть в протянутый мешок, из его гнусавого ворчания постепенно выяснилось, что подарок уже вручен и паразит его почти доел. Рябков, стесняясь перед Катериной Ивановной жеваного мата, исходившего вместе с дымом из ощеренной пасти,– может, еще и потому, что сам был совершенно неспособен на такие вот громкие мужские проявления,– потянул ее вниз, к распахнутой двери подъезда, за которой тихо тарахтел среди мертвой белизны и дымил в малиновом полумраке хвостовым дымком ожидающий «рафик».
Но тут его самого внезапно втащили в коридор, Катерина Ивановна испуганно шагнула за ним, запнувшись за мокрую пегую тряпку, похожую на дохлую кошку. В коридоре гусиным клином висели на двух веревках рубахи с холодными, плохо выжатыми рукавами, тут же капала в свою лиловую разбрызганную кляксу слипшаяся темной влагой крепдешиновая блузка. Со скрипом сдвинув сырое тряпье, откуда-то вынырнула в коридор невысокая плотная женщина, тоже пьяненькая, тоже в тренировочных штанах и несвежей футболке; лицо ее, рыхлое, как изъеденная молью шерстяная варежка, выражало испуг. На руках она похлопывала и качала, ритмично отставляя зад, молчаливого младенца, завернутого в пеленку, больше похожую на портянку. Хозяин, пьяно бормоча, протолкал гостей сквозь волочащуюся стирку в боковую комнату. Там на огромном и ветхом диване сидел белобрысый пацан, весь изукрашенный черными лепехами в пятнах зеленки, и водил вокруг себя вместо игрушечного автомобиля пустою пачкой из-под сигарет. Уркаганские глаза пацана, раскосые, но светлые, с каким-то пронзительным крапом по желтой зелени, исподлобья стрельнули на вошедших, и он за спичку вытянул из длинного извилистого рта такой же извилистый леденец, остаток петуха с прозрачной маленькой головкой и сосулей хвоста. Пьяный хозяин, шлепая Рябкова ладонью по спине и переступая вместе с ним, сотрясаемым до потери тверди под ногами, заорал, что Ленька уже большой, что у него четверка по арифметике и он не верит ни в каких там Дедов Морозов, и если ему чего понадобится, возьмет от жизни сам. Высокомерно косясь на жену, то боком шагавшую на свет, то отступавшую в полутьму коридора вместе со своей растрепанной ношей, он велел подобравшемуся Леньке пощупать гостей и убедиться, что они обычные живые люди. Восьмерка лба Сергея Сергеича под сатиновой шапкой заходила ходуном; он забормотал что-то примирительно-вежливое, и сразу стало видно, что его говорящее лицо – это одно, а синтетическая борода со следами помады Катерины Ивановны – совсем другое. Катерина Ивановна, обмирая, поняла, что их сейчас разоблачат, заставят снова сделаться самими собой, и значит, все, что было сегодня между нею и этим малознакомым мужчиной, станет настоящим и стыдным, непонятно для чего произошедшим. Она словно увидела со стороны, как они целовались и тискались, ее внезапно охватило полузабытое с детства отвращение к собственному телу, совсем не такому, как его представляет снаружи одежда, особенно платье из профкомовской костюмерной, скрывающее ее до самых сбитых каблуков.
В общем, представление было близко к провалу. Подобравшийся пацан, крепко скакнув на пол сразу двумя ногами, обутыми в расхлобыстанные сандалии, осторожно приблизился к Рябкову. С горящим сладким ртом, с наморщенным носом, похожим на зашнурованный ботинок, он был не по-детски страшноват и тоже как-то не по-детски походил на своего носатого, брыластого отца. Сходство завершалось тем, что отец и сын точно сторожили друг друга, малейшее движение одного отзывалось в другом запоздало-судорожным дерганьем. Постоянная отцовская готовность схватить и сыновняя – броситься наутек соединяла их наподобие невидимых нитей, в которых посторонний Сергей Сергеич совсем запутался. Нервно притопывая и держась как можно дальше от родителя, который ухватил Рябкова за щуплую руку повыше локтя и больно пробирал ее играющими пальцами до самой косточки, пацан сперва погладил искусственную бороду, потом повис на ней, за ухом у Рябкова лопнула завязка, подскочившая шапка свалилась тоже.
И тут случилось непредвиденное чудо: увидав настоящую бороду, в которой грубая седина тоже походила на капрон, пацан сперва остолбенел, потом склонил тяжелую неправильную голову к плечу, и по его лицу разлилась блаженная, с дыркой от выпавшего зуба слепая улыбка. То, что предстало перед ним в негреющих красных тряпицах вместо дед-морозовских шапки и шубы и с каким-то фартуком вместо бороды, все-таки оказалось настоящим. Выпущенный из виду отец тоже на всякий случай глянул на Рябкова спереди и машинально залепил пацану косой подзатыльник, от которого тот закачался будто на качелях, чей-то подобных сегодняшней езде Катерины Ивановны по угловатым и шатким сочленениям улиц, перевалам темноты. Теперь для подкрепления чуда требовался подарок, которого не было и не могло возникнуть из лежавших кучами по комнате, общими запахами пропитанных вещей, где главной ценностью были непригодные в хозяйстве лосиные рога, выглядевшие в соседстве хлама, из которого торчали, будто крашеный гипс. Неловко растопырив локти, Катерина Ивановна скрутила с набухшего пальца прабабкино, дутого золота кольцо с зеленым гранатом и, поигрывая простеньким, словно кукольный глаз, открывавшимся и закрывавшимся от света камушком, протянула его ребенку. Ребенок взял не сразу, сперва промахнулся, потом завладел; пристроил маленькое кольцо сперва на диванный подлокотник, откуда оно скатилось, потом на полку черного, гнилого, точно в подвал раскрытого буфета,– и всякий раз, отходя и любуясь, он окидывал взглядом комнату, точно надеялся при помощи драгоценной крохи преобразить все то, что так неотвязно и безнадежно его окружало.
