Их прогулка мало походила на взрослое свидание. Олег разглагольствовал и таскал ее по задворкам, где в грязи и по снежку было много кошачьих и птичьих следов, а тетки в калошах на босу ногу выбивали из ведер теплый дымящийся мусор в переполненные контейнеры. По Олегу, получалось, будто люди так и рвутся выбросить что-нибудь историческое, просто не выносят рядом с собой такое, чего не понимают, и даже лучший его и задушевный друг, настоящий художник, норовит утащить японского Будду из комнаты обратно на помойку, так что приходится его все время контролировать. Иногда увлекшийся Олег совершенно забывал о спутнице, предоставляя ей самой одолевать косые проломы в заборах, разные противные закутки, где лежали будто специально сделанные из рыжей глины мерзлые какашки. Иногда же он подавал ей руку на малейшей колдобинке, и теперь уже эта неуклюжая рука становилась препятствием, мешая видеть под ногами, а Олег задирал ее церемонно, точно они танцевали менуэт. Порою он приобнимая девочку за талию, но так как оба были толсто одеты, Олегу приходилось двигаться немного сзади, и он все время терял подружку или подпинывал ей сапоги. Ватные эти объятия заставляли девочку невольно выпрямляться. Как ни странно, гуляя с Олегом, она совсем не опасалась этого: холод и красные носы, незаметно возникший в воздухе стеклянистый снежок, горевший лиловыми огоньками во время редких прояснений солнца, делали их совершенно невинными, думающими только о том, как бы немного согреться. Однако Олег заявил, что не показал пока самого интересного.
Они долго ехали на задней площадке троллейбуса, наблюдая через сумрачное стекло, как, уходя в перспективу, быстро разделяются по цвету газоны и проезжая часть: газоны плавно убелялись, мокрая трава из них торчала, будто распоротая вышивка, а дорога жидко поблескивала грязью, и за колесами шелестевших автомобилей будто вилась мошкара. Потом троллейбус стоял, маленький водитель в пиджачке и тесной вязаной шапке расхаживал внизу и вскидывал веревку, серой тенью мотавшуюся перед глазами, что-то колотилось по крыше, и большое хлебное лицо Олега, дышавшее пресной теплотой, приблизилось в давке настолько, что девочке пришлось невежливо отвернуться. Автомобили, прибавив звука, резво объезжали застрявшую махину, их следы волнисто расплывались на асфальте и разбрызгивались новыми колесами; девочка чувствовала, что еще немного, и она от нетерпения уехать с этого места просто сойдет с ума.
Однако нужная остановка оказалась буквально в десятке метров от места заключения: троллейбус только пару раз перевалился с боку на бок, как девочка уже очутилась на воздухе, среди того же подбеленного пейзажа, с тем же бетонным забором и торжественными, в колоннах и немытых статуях, воротами какого-то завода, издевательски проясневшими. Олег по-прежнему пребывал в отличном расположении духа; навстречу им попался щербатый пацан с косматеньким серым котенком, лезущим из-за пазухи на задранный локоть: Олег почесал котенку напряженный лобик и внезапно от избытка чувств прижался щекой к плаксивой мордахе пацана, попытавшегося от испуга что-то выплюнуть. Девочке сделалось страшно неудобно, она побежала вперед. Сразу она попала в густую толпу, валившую из боковых дверей кинотеатра. Женщины с мечтательными лицами крепко брали под руки мужчин, иные выходили в криво надетых шапках, неся перед собою забытые шарфы и варежки; слышно было, как внутри трещит звонок на следующий сеанс. Девочке захотелось в кино, в тепло, она специально встала перед афишей, в общем-то неприятной,– там все было по-современному напутано, маленький человечек, тут же огромное лицо, тут же пальма вроде мухобойки, и все это буквально перло на первый план,– но Олег налетел и за плечи увлек ее вперед, туда, где между двухэтажных, похожих на резиновые губки, зеленых домов светлела небесная пустота, какая бывает над озерами или над старыми пустырями.
Это оказался именно пустырь. По краю его проходила дорога, и навороченная грузовиками глина кое-где схватилась целыми щепьями грубого льда: казалось, будто это остатки стены с обломками дранки, и взгляд невольно искал вокруг хоть что-нибудь уцелевшее. За валом глины, мягко ломавшейся под сапогом, начинался разрушенный переулок: от домов оставались только какие-то дупла в земле, зато деревья почти везде густели нетронутые, сохранились даже шаткие, гармонями изогнутые заборы, с которых, сильно фыркая, дергались воробьи. Облетевшие деревья все еще обозначали собой жилье: иные стояли, повернувшись к улице, другие так протягивали ветви, будто до сих пор смотрели в окна, и взгляд невольно искал на них теплых отсветов электричества. Два высотных массива, похожих на кроссворды, глядели друг на друга через пустырь: видные сверху донизу, от скамеек у подъездов до самых антенн, они, из-за того что между ними сквозила только пустота, увеличивались один за счет другого и отнимали друг у друга всякую реальность, предоставляя человеку как бы возможность призрачного выбора. Если же не смотреть никуда, кроме как на палисады, блаженно пропускающие снег на мягкие груды своих опавших листьев, создавалось полное впечатление, что старые дома еще стоят. Поэтому девочка не думая, машинально поднялась на каменное уцелевшее крыльцо. Над остатками кованых перил, забитых мертвой нервущейся травой, нависала прутяная свежая масса; девочка не умела определять породы деревьев без листвы, но по какой-то жмущейся тесноте и по нескладности обломанных веток, торчавших нелепыми остриями, признала одичалую увечную сирень.
Однако крутое, как подъем на снежную катушку, узкое крыльцо вело, конечно же, не в дом, а обрывалось в обширную яму, заполненную двумя рябыми от снега кучами мусора, и на ближайшую можно было бы перепрыгнуть, если бы не слабость и ужас в ногах. От дома уцелел один кирпичный выкрошенный клык, высокий угол со следами оконных проемов; остатки перекрытия между первым и вторым этажом походили на жирную каемку, какая остается в посуде, где долго стояло молоко. Видимо, жизнь разрушенного дома еще таилась в несуществующих стенах, тут и там под слоем грязи угадывались ее сросшиеся куски: разломанная рама без картины, но со струпьями обоев, битый светильник, похожий на яблочный огрызок, все еще приколоченный к остаткам массивной полки, гнилое одеяло, на нем безногий пупс с помятой головой. Похоже, обстановка в этом доме под конец сделалась цельной, наподобие скульптуры, и уже не разбиралась на отдельные предметы – непонятно было, удалось ли жильцам вывезти из него хотя бы часть имущества.
Олег, согнувшись, уже расхаживал внизу. Иногда он брался за интересную палку или досточку, торчавшую из земли, но земля начинала шевелиться далеко от его находки, приподымалась на каких-то крестовинах, рвалась лохмотьями – и Олегу приходилось оставлять расшатанный, раздышавшийся пласт. Завидев девочку, он подбежал, ковыляя, широко раскрыл объятья, и девочка упала к нему, чувствуя, как холод надул пальто. Они не сразу расцепились, почему-то испугавшись собственного вида, в каком предстанут поодиночке друг перед другом. Наконец, одинаково споткнувшись, они разошлись как можно дальше, и сразу девочка увидала на ближней куче темневший вверх ногами остов этажерки, такой же точно, как стояла у нее в изголовье, с резными наборными столбиками, похожими на детские пирамидки. Время, утверждавшее себя во множестве одинаковых вещей, внезапно встало наоборот: будущее, имевшее нищий поднебесный вид истраченного прошлого, лежало перед девочкой без крыши, коченея на хлорированном снеговом ветру. Девочка опять поняла, что не понимает, что такое собственность на вещи, и только материнский окрик «Мое!», явственно прозвучавший у нее в ушах, принес небольшое облегчение.
