— У кого чего продумано? Какой институт? Умному человеку придет в голову нас без охраны оставлять? Миром управляют дураки, это я еще в детстве понял. Извини, Иван Георгиевич, я пойду, иначе опоздаю. Смогу, займу тебе шконку, но не обещаю.
Сипа пошел к ближнему бараку — тому, что был с дверью и окнами. Оттуда доносились ругательства, не один Сипа хотел занять лучшее место.
Окно на боковой стене разбилось, на камни выбросили парня без куртки, в порезанных уже штанах, он попытался встать, но не смог и, дернувшись, затих.
У ближнего барака скопилась толпа: дверь закрыли, внутрь не пускали, орали изнутри, что мест уже нет. Сипа еще успел проскочить, а после никого не пустили. Те, что не успели, пошли посмотреть 2-й барак, недостроенный, но с крышей. Зашли, высунулись из пустых оконных проемов, убедились, что жить там будет трудновато, и вернулись к 1-му, попытались выломать дверь, но она неожиданно открылась, изнутри ткнули гвоздодером, топором ударили, резали и пыряли ножами кого попало, и толпа отступила. Самые сообразительные поспешили воспользоваться хоть каким-то преимуществом, возвратились к навесу и, не разбираясь в содержимом, начали переносить ящики и коробки в недостроенный барак.
Я встал со скамейки, прошел мимо растерзанного склада.
Галечный пляж заканчивался за причалом, путь к леднику преграждали отвесные скользкие скалы, чтобы их обойти, надо было за бараками подняться к большим валунам, потом в гору лезть, сделать крюк по седловине вдоль залива и опять спуститься на берег.
Парень так и лежал под окном. Я его узнал. Вместо уха у него чернела подсохшая рана, одноглазый ударил топором, и щека порвана — это я ключами ткнул. Тогда парню удалось выжить, но, как выяснилось, ненадолго. А вертлявый был, кусался.
Я обошел его, протиснулся по стене.
Из разбитого окна неслась на свежий воздух ругань. Я слышал стоны, удары, рычание даже. Я вспомнил, что где-то поблизости Гога Звягинцев, он переоделся, поел и запросто может обдумывать очередное жертвоприношение. Я не хотел заглядывать в окно. Чего туда смотреть, как за шконки друг друга убивают? Но посмотрел, дурак любопытный. Окно было расположено высоко от земли, я подтянулся, ухватился за обломок рамы.
В проходе между рядами двухъярусных шконок полз колонист с перерезанным горлом. Обезьян вытер нож о его куртку, и что-то сказал, и пальцем погрозил. Я спрыгнул. Ну и что я увидел? А что хотел увидеть? И как мне себя после этого назвать?
У ящиков с продуктами снова возникла драка, покалечили кого-то, но не до смерти, еды действительно было много, нормы правильные, к тому же рассчитывали на 239 человек, а с корабля сошли 216 живых, ключей неразобранных 37 плюс-минус еще 2–3 трупа, в итоге максимум 180 колонистов будут обживать колонию «Новая Земля», продуктов, одежды и спальных принадлежностей им досталось на 25 % больше, чем рассчитано. Но с другой стороны если посмотреть, одеяло я взял грязное, других не было, кто-то 2 забрал или 3. И продуктов тоже испортили уже много. Возможно, нормы составлялись с учетом порчи, но зубную пасту испортили всю и еще чего-нибудь испортили, а могли и бараки поджечь, и чичи нас могли всех убить, и прибой бы барахтал 200 трупов. Все-таки Сипа прав, миром управляют дураки.
Я пошел дальше, и скоро колония скрылась за валунами.
Я прыгал с камня на камень, карабкался по осыпям. Если бы не мешок, шел бы быстрее, но я никуда не спешил.
Из-за спины донесся крик. Я обернулся. Море было далеко внизу. Это как же надо кричать, чтобы я услышал. Опять оперный певец? От чего можно так громко закричать? От боли или от страха. От какой боли? От какого страха?
Я вспомнил самый первый и самый страшный свой страх.
Мне было 5 лет, я жил в 5-этажном доме на 1-м этаже в новом тогда районе с голыми пустыми дворами. В нашем дворе росло единственное дерево. Его привезли уже взрослым на грузовике, выкопали яму посреди футбольной площадки, закидали торфом, полили из шланга. Кому-то не нравилось, что мальчишки гоняют мяч и орут, вот и привезли это дерево. Когда рабочие уехали, мы собрались у дерева и стали думать, как его использовать, раз уж оно растет на нашей футбольной площадке. Мы пошли на помойку и долго рылись в баках, пока не нашли достаточно веревок, чтобы сплести канат и сделать тарзанку. До осени мы катались на тарзанке, а все собаки, домашние и бродячие, ссали на дерево и чесали спины о влажную кору. У нас во дворе была стая бродячих собак — 7 рыжих и 2 серых, одна из рыжих, самая старая, имела кличку Рожа, она была вожаком стаи и матерью остальных рыжих. Мы размышляли, почему собаки приходят ссать на дерево. Наверное, дерево разрушило старые границы, перевернуло их собачий мир, и собаки торопились пометить территорию. А чесались, чтобы заодно и почесаться. Почему бы не почесаться, если пришлось тащиться к дереву и метить его. Я подумал тогда, что и собаки такие же ленивые, как люди. Вот и папа мой тоже. — пойдет в овощной на горке за дынями или за картошкой, а заодно купит в киоске маленькие книжечки со смешными историями про слонов и обезьянок. А просто так пойти за книжечками он не догадывался никогда, только заодно с дынями или картошкой.
К концу лета дерево зазеленело, листья распустились, но тут же и опали, дерево засохло и к весне сбросило кору. И бабушка сказала, что когда она жила в Кескеткене в Средней Азии, там такие деревья сжигали на месте, даже не давали на дрова пилить, ведь когда дерево сбрасывает кору, это страшная болезнь, от которой могут перезаразиться все остальные деревья, до которых ветер донесет заразу. Но других деревьев вокруг не было, голое дерево простояло до следующего лета, высохло и громко звенело, когда по нему ударял мяч. Однажды Борька катался на тарзанке, сук обломился, и Борька упал, сломал руку и ногу, разбил голову, его на «скорой» увезли в больницу, и там он провалялся месяц, а Борькин отец срубил дерево.
Этому Борьке вообще не везло. Когда нам было по 5 лет, мы с ним пытались камнем разломать аккумулятор от «ЗИЛа». Камень был большой, тяжелый, и мы били по очереди. Отрывались черные куски пластмассы, аккумулятор плющился, но никак не хотел разбиваться и показывать свои внутренности, хотя оттуда уже текла вонючая жидкость. В очередной раз я поднял камень, а Борька поправил аккумулятор. Я увидел его руку — и что есть силы ударил по ней камнем. Борька успел одернуть, но по пальцу ему все же попало. Борька заплакал и побежал домой. Я тоже заплакал, а когда пришла Борькина мать, сказал ей, что не нарочно. И она, дура, мне поверила, взрослым трудно поверить, что 5-летний мальчик может сознательно ударить камнем по руке и сплющить палец другому мальчику, который к тому же ничего ему плохого не сделал.
Палец у Борьки зажил, но стал кривым и не сгибался, и Борька похвалялся пальцем и при случае напоминал мне, что я ему на всю жизнь должен. Так продолжалось год. А через год Лизке Мельнициной глаз выбило пулькой, и Борька своим пальцем никого уже не мог удивить. Выбил глаз Толик Шенкман. Из рогатки. Я почти уверен, что нарочно. Он целил ей в лицо и вскрикнул от радости, когда понял, что попал в глаз. Я думаю, этот Толик Шенкман тоже не остановился, как и я, и тоже кого-нибудь убил. Я думаю, он убил кого-нибудь еще раньше, чем я. Потому что, когда Лизка Мельницина упала и стала кататься по земле, он не заплакал, а радовался до тех пор, пока можно было радоваться, пока взрослые не прибежали. Ну а то, что это я сейчас иду по горной седловине на Новой Земле, а не он, ничего не значит. Родители Толика Шенкмана поменяли квартиру и уехали, и больше я его никогда не видел и не слышал о нем. Но ведь не всех убийц судят. И не обо всех по телевизору говорят и в Интернете пишут. И не все убийцы доживают до суда. И не всем дают ПЖ.
