Сам я не нашел ни ветки. Я шел, смотрел под ноги. Потом голову задрал на скалы. Глупая мысль: вдруг увижу угольную жилу. На Шпицбергене уголь добывают, почему бы и на Новой Земле ему не быть.
И вдруг удар, скрежет. На море льдина лопнула, надломилась и повернула к берегу, разогналась, выползла на камни. Если бы мы вовремя не отбежали, льдина могла сбить, сломать ноги.
— Страшно-то как, Иван Георгиевич. Пойдем домой. А завтра ветер перестанет.
И мы спрятались в гроте.
На своде изморозь прикрывала толстый слой копоти — в очаге было сожжено немало дров. Но сегодня очаг был не теплее изморози, мокрый пепел осел, превратился в светло-желтую мерзлую кашицу.
Я накинул на плечи одеяло, скрючился, боялся пошевелиться, отсыревшая одежда забирала тепло, и термобелье не спасало. Хотелось спать, но ни я, ни Сипа от холода не могли уснуть. И мы боялись уснуть, боялись не проснуться.
В консервных банках припасены были водоросли, в котелке несколько горстей ракушек, на разделочном плоском камне стояла бутыль с рыбным соусом — я собирался варить деликатесный морской суп.
И в погребе лежало 324 тушки, ощипанные и выпотрошенные.
А тепло добыть было неоткуда.
Сипа положил в очаг ветки, кусок каната, а сверху пластиковые бутылки и лавсановый мешок. И поджег. От дыма стало трудно дышать, но вроде потеплело.
Я не знаю, спали мы или сознание потеряли. И что нас спасло, не знаю. Может быть, поменялся ветер и выдул из грота ядовитый дым.
Я выполз и вытащил Сипу. На снег, под ледяную морось.
И опять забылся.
А когда открыл глаза, увидел его замерзшим. Он удобно лежал, голова на камне, на лице стылая счастливая улыбка.
Я встал, начал его трясти, по щекам бил, тормошил, обстукивал податливое тело.
— Просыпайся, Николай, замерзаем.
Но я думал, он уже замерз. А улыбается, потому что ему предложили игровой тест на должность беса.
Я ударил его побольнее, но улыбку не согнал. Схватил за ноги, отволок к речке и сбросил под уклон, хотел в воду окунуть, вдруг очнется, вдруг бесы еще не приняли окончательное решение и он в ожидании мается в ржавом адском продоле.
Сипа перекатился, ударился головой. И ожил, вздрогнул, ногой дернул. Я спустился к нему и пнул в бок.
Он взмахнул руками.
— Вставай, Николай.
Он встал на четвереньки.
— Встать!
Я ударил его сапогом в живот, и он повалился на камни, закричал, надеюсь, от боли. Хорошо, если он боль чувствует.
— Ты чего дерешься, Иван Георгиевич?! Это я, Сипа. Колька я! Николай!
— Вижу.
— Ну и чего тогда дерешься? Я ничего плохого не делал, а ты дерешься.
— Здесь умрем. Надо в колонию идти.
Сипа сам встал на ноги и бодрым голосом, как будто не проходил только что игровой тест в аду:
— Здесь спокойно умрем, а там нас убьют и сожрут.
— Здесь умрем.
— Говорю тебе, Иван Георгиевич, и там умрем, но в муках. А я мучиться не хочу.
Надо было его успокоить. Я не собирался прийти в колонию сказать Обезьяну «здравия желаю, господин начальник, покорнейше прошу разрешить проживание на любых условиях и заранее благодарен». Там не было еды, если бы мы принесли свою, нас бы ограбили и убили. К тому же Сипу, если он не врал, хотели сожрать. Скорее всего, Гога Звягинцев хотел убить его не ради еды, а пожелал устроить жертвоприношение в честь Тора, Одина и Фрейра, которых в древности почитали normanni, люди из Вестфольда и Хордаланда, которые жили не так уж далеко от Новой Земли.
— Мы в колонии уголь своруем. Угля там много, брикеты жаркие. Принесем сюда и продержимся до высадки. 42 дня осталось.
С моря дул ледяной и влажный ветер. От него было не спрятаться. От него лица у нас заледенели, влага проникла в трещинки на губах и замерзла, губы полопались, потекла кровь на подбородок и тоже замерзла.
Сипа соскреб с лица ледышки, сунул в рот, пожевал, выплюнул.
— А вдруг повезет, Иван Георгиевич. Придем, а там нет никого, поубивали друг друга. Или осталось человек 5, и мы их убьем. Выберем себе лучшие шконки у печки и отдохнем в тепле. А потом выдолбим самолет и улетим. Пойдем проверим, как там наши птички, и двинем в колонию.
Я спрятал во внутренний карман фотографию и Семистрельную, взял острогу и нож, и мы пошли.
Речка еще справлялась с холодом, а заводь замерзла. Мы видели, как мелькают подо льдом тени многоножек.
За месяц мы продолбили в леднике пещерку, освободили часть борта, основание крыла, хвост полностью и подрылись под бензобак. В сложенном из камней ящике мы собрали отдельные части — поплавки, обломки винта, элерон. Здесь же сделали погреб. На ледяную плиту Сипа положил олений череп — на случай, если снегом занесет.
Я оттер от изморози номер. Прежний «33» Сипа аккуратно переправил в новый «18» — процарапал ножом дюраль, зачернил углем.
В ущелье было темно. Без солнца зеленоватые переливы в теле ледника потухли.
— Ну что, Иван Георгиевич, полезли?
— Догола разденемся или в белье?
— Догола.
Мы разделись, связали одежду в один большой тюк и перекинули его через речку. Я острогу кинул. И мы полезли в воду.
И вскоре на другом берегу молотили кулаками друг друга, согревались.
Мы прошли знакомым путем по гребню, пересекли седловину. Наверху было очень холодно, брови, бороды и края шапок обметало инеем. Но едва обогнули залив, увидели освещенные солнцем бараки.
— У них солнце, Иван Георгиевич, а у тебя холод.
Я только сейчас понял, что жил на северной стороне, рядом с ледником. Не лучшее выбрал место, но мне не из чего было выбирать.
— Иван Георгиевич, я боюсь. Иди ты первым.
И в колонии берег обледенел, но скалы укрывали территорию от ветра, и солнце пригревало. Мы расстегнули куртки.
Иней стаял. Я вытер мокрое лицо. Захотелось спать. Мы больше суток не спали.
Знобило как будто. Или нет. Я пожалел, что не взял с собой аспирин.
Мы решили сразу не спускаться к складу, а понаблюдать, что происходит в колонии.
А происходило там вот что.
На очищенной от валунов площадке возле 1-го барака, за выгородкой летней кухни пили кофе Обезьян и члены совета колонии. Они сидели в пластиковых креслах за большим, накрытым белой скатертью столом, возле пышущей жаром чугунной печки. Некоторые из них были побриты, другие отпустили окладистые бородки. Куртки чистые, сапоги начищены гуталином, блестят. Возле себя каждый усадил резиновую женщину. Резина попорчена, у красавиц ампутированы конечности и даже головы, но трудности остались позади, дыры заклеены заплатками, женщины надуты до комфортной мягкости.
