— Ничего, ничего, — слегка присев под тяжестью неудобоносимого прибора, сказал Литвинов сдавленным голосом, — сегодня все равно до полной отладки дело не дойдет, а для вас это будет неплохой практикой. Селекторы я утром отфильтровал, да и каналы почистил… Подайте-ка, Игорь, мне щуп… Ну, пока! — И Литвинов грузно затопал в заметно посветлевшую чащу деревьев.
— Дело было вечером, делать было нечего, — задумчиво пробормотал Корин, потирая лоб. — Ну что ж, не боги горшки обжигают!
Да, горшки обжигали не боги, но уж по крайней мере мастера. В первый же день отладки, непрерывно переговариваясь и пререкаясь сразу с двенадцатью девушками — операторами соседних излучателей, Корин напрочь загубил потом и кровью завоеванный в вертолете авторитет мирового парня. Уже через час работы руки начали дрожать и мазать по клавишам пульта, в голосе пропали бравурные нотки и появилось что-то от мяуканья котенка, брошенного в реку. Но самое противное было то, что очень скоро он окончательно отупел и совершенно не воспринимал дружеских советов своих более опытных коллег. Когда каким-то чудом часам к двенадцати мощность «пятна», в которое сводились лучи всех башен, приблизилась к номинальной, Корин вдруг обнаружил, что отстал по фазе сразу в трех каналах, а обалдевшие автоматы медленно, но верно губили еще два.
«В конце концов, я не оператор, — зло думал он, обливаясь потом и не находя даже секунды времени, чтобы включить кондиционер или хотя бы открыть окно. — Я всего лишь недоучившийся инженер-механик хроноприборов и при случае могу с умным видом порассуждать о системе стандартных программ ЭВМ башен при использовании языка „Инферно“. — Он вдруг вспомнил, как руководитель практики от института, профессор Левандовский, ободрял его: „Ну, мой милый, считайте, вам повезло. Вашим напарником будет сам Литвинов, а это человек, который любит все делать сам… Смотрите не превратитесь в обезьяну, мон шер!“ — Ну как же, „любит делать сам“!..» И Корин, стиснув зубы, снова бросился в бой.
Литвинов возвращался только к вечеру, усталый, весь перепачканный в пыли, чертовски голодный, и всегда первым делом вываливал на кухонный стол длинные куканы с рыбой. «Консервы консервами, — но в этих озерах масса окуней!..» Корин молча принимался чистить рыбу и с грустью вспоминал о сохнувших в рюкзаке маске и ластах, вполуха слушая, как освежившийся под душем Литвинов обсуждает в соседней комнате с руководителями селигерского эксперимента какие-то детали будущей работы. Из всего, что говорили за стеной, Корин понял только, что Литвинов настаивает на более тщательном зондировании прилегающего к их башне квадрата, приводя какие-то непонятные цифры и совсем уж неясные ссылки типа: «а, помнишь, Валера, в Финляндии мы встречали точно такую же структуру хронополя» или: «Никита, с тебя бутылка „Наполеона“…» Кажется, утомительные путешествия шефа приносили не только ароматную уху, но кое-что посущественнее… А утром, как всегда, Корин с удивлением замечал, что все, что он так успешно вчера напортачил в синхронизации, выглажено твердой рукой и можно было хоть первые полчаса сеанса отладки попробовать поострить с видом бывалого волка.
Как и предсказывал Литвинов, эксперимент по поиску пропавшей год назад группы туристов на обширном, более десяти квадратных километров, участке селигерских лесов не начался ни через день, ни через два, и дело, конечно, было не в Корине, а в сложной, время от времени корректировавшейся программе поиска. Где-то в Твери целый вычислительный комплекс день и ночь трудился над поиском оптимального пути «пятна» хронополя, учитывая и карту рельефа, и данные хроноразведки, тем самым стараясь повысить вероятность стабилизации хронотрещины. А дело операторов было обыкновенное — выбрасывать по утрам отлаженные с таким трудом накануне блоки и, жалуясь на судьбу и кровопийцев комаров, начинать все сначала. А потом опять тихий теплый вечер, и длинные беседы на поляне при свете уютных огоньков башни, и все похоже на вчерашний день, только знал и умел Корин немножко больше.
Иногда ему казалось, что знаменитому спасателю с ним бывает скучно, часто в самый кульминационный момент какого-нибудь популярного институтского анекдота Корин ловил его рассеянный, отрешенный взгляд. И хотя Литвинов не забывал хохотать в нужный момент и, в свою очередь, поражал собеседника тончайшими афоризмами, Игорь всегда очень смущался и вскоре стал избегать таких бесед «запросто». Он старался находить себе какое-нибудь безотлагательное дело, но сам же первый не выдерживал спартанского молчания, его жизнерадостный характер жаждал общения. И лишь однажды, когда Корин рассказывал о своих встречах со Стельмахом, он заметил в глазах Литвинова искорку неподдельного интереса. Таких встреч было три, и о каждой Игорь мог говорить часами.
— Первый раз это было на третьем курсе, когда мы начали слушать курс теории времени. Читать его должен был какой-то никому не известный доктор наук, так что на первой лекции было весьма просторно… Вдруг после звонка на кафедру вышел Лапоть… — я хотел сказать, наш декан, и что-то невнятно прошепелявил себе под нос с очень торжественным видом. Не успели мы удивиться, как открылась боковая дверь и в аудиторию стремительно вошел сам Стельмах. Мы просто вскочили от восторга. Вы видели его когда-нибудь живьем? Ага, так я и думал… Так вот, в жизни он ничуть не похож на свои стереофото — никаких солидных поз, никакой прокисшей мудрости на челе… Стремительность в движениях, постоянный пульс мысли — вот вам портрет Стельмаха. Седые волосы до плеч развевались словно знамя, чуть хрипловатый голос гремел как набат. И знаете, в чем он был? В академическом фраке? Ничуть не бывало, в обыкновенном спортивном костюме и кроссовках!
«Вот как создаются легенды», — с легким смущением подумал Литвинов. Он чувствовал свою вину перед Стельмахом. Надо же, начисто забыли в то утро, что у Стельмаха лекция, а сам Литвинов должен вылетать на Камчатку рейсом 9.00, и устроили какие-то дикие гонки, словно им было, как и прежде, по двадцать лет. Стельмах потом ходил к декану — извиняться, а про свой перелет Литвинову даже не хотелось вспоминать — он попал в один салон с иностранцами и весь рейс смотрел в иллюминатор, стараясь не встречаться с любопытными взглядами…
— Но вы хоть поняли его немного? — с сомнением спросил Литвинов.
— Конечно, нет! — гордо сказал Корин. — Но мы все-таки записали почти по страничке, все, кроме девчонок, конечно.
— Молодцы! — восхитился Литвинов. Корин, польщенный неожиданной похвалой, продолжал восторженно описывать лекцию, водопады идей, которые обрушил на их светлые головы гениальный физик, но Литвинов уже не слушал его. Он, правда, продолжал еще картинно поднимать брови, восхищенно ахать или недоверчиво качать головой, но думал уже о том, почему Стельмах порой производит на него такое же ошеломляющее впечатление и он, словно мальчишка на экзамене, начинает теряться, комкать мысли и мечтать проиграть партию не раньше двадцатого хода…
Громкий смех практиканта заставил Литвинова вздрогнуть.
— …так эта дурочка его спросила, может ли женщина стать выдающимся физиком, а Стельмах серьезно сказал: физиком — не знаю, а физичкой — наверняка. Все девчонки так и расплылись от удовольствия, а я к вечеру сообразил — ведь физичкой у нас в школе называли преподавательницу физики!
