Шевалье закрыл тушечницу и посыпал песком лист пергамента. Для него хроника дней, проведенных рядом с благороднейшим из сарацин, завершилась. Самому себе порой признавался шевалье, что предпочел бы излагать в записях своих не столько ужасы и смерти, сколь любовные страсти и томления, не суровых мужей войны, но галантных дам... Но юному шевалье, представителю рода Де Бурдейль и воспитаннику монахов аббатства Брантом в этом его желании не повезло – помимо одной-единственной прачки, ставшей матерью возможного королевского наследника французского трона, ни галантных, никаких прочих дам в армии «праведнейшего средь магометан» и «благороднейшего из сарацин», не было... Время «галантных дам» еще не наступило.
IV. ИГРА АКЫНА – РОНДО ОРЛИНОЙ ГОРЫ
Лев Пустыни смотрел на огонь походного костра и хмурился. Ухо его раздражала игра на домбре того, кого все называли Кипчак-Акыном. Шпион и личный друг Праведника Веры извлекал из своего степного инструмента резкие, повторяющиеся звуки. Такие же резкие, повторяющиеся мысли крутились и в голове у его повелителя. Осаждать крепость исмаилитов в горах Аламута его отговаривал и верный Кипчак-Акын, и прочие советники из шейхов союзных кланов. Однако Старцу следовало преподать урок! То, что Магистра убили гашишшины Старца, было ему достоверно известно. Тайный союзник стал действовать на руку врагу, потому что смерть Магистра была выгодна лишь тем из крестоносцев, кто жаждал войны с Египтом, а еще – Риму. Риму не нужен мир на этих землях. И глава гашишшинов совершил ошибку. Он, Лев Пустыни, должен окоротить обезумевшего от дурманной травы Старца, чей джихад пошел путями крови, и проливать ее опять будут как христиане, так и эхли-муслим.
Лев Пустыни смотрел на огонь и понимал бессмысленность того, что затеял. Взять приступом Крепость – всё равно что штурмовать эти горы. Орлиная Крепость была не просто построена в горах Аламута – она была частью их. Оставалось одно – осада. Семь полных дней и ночей стояла армия у подножия горы, пытаясь перекрыть доступ к Крепости и от нее... Бессмысленно! Провизию Старцу всё равно доставляли тайными тропами, хотя верный Акын и попытался проведать о большинстве из них. Перекрыть всё не удавалось. А еще в армии нарастал страх. Старец умел воевать не только кинжалом убийцы-гашишшина. Неуловимые шпионы из его исмаилитов распространяли самые жуткие слухи об этом человеке. Федаины Льва Пустыни против федаинов Старца – держались... пока – держались, но союзников среди шиитских племен Праведник Веры потерял. Если так и дальше пойдет, то вскоре вместо одного врага – крестоносцев, эхли-муслим начнут враждовать еще и между собой. Такое будущее пугало Праведника Веры, жившего мечтой вернуть мир на эти земли. Причем мир не только для эхли-муслим, но для всех эхли-Китаб, народов Книги, верующих в единого Бога, да славится Имя Его!
Лев Пустыни смотрел на огонь, когда его мысли прервал федаин из племени Алеви – личный телохранитель и старый соратник, курд родом из Диярбакыра, который, по словам Акына (а Акыну Салах-ад-Дин верил!), шпионил для Старца. Именно по этой причине Лев Пустыни держал его при себе, строго выверяя и тонко выдавая те из своих тайн, которые хотел донести до ушей своего старого тайного союзника, а ныне – явного врага. Федаин привел с собой двоих – того, кого Акын называл Сейдом, хотя тот и носил на груди крест и называл себя христианином, а еще – монашку из христиан. Об этой монашке говорили разное, но эти двое были неразлучны. Оба считались почетными пленниками Праведника Веры после взятия Иерусалима. Собственно, их и нашел-то сам Акын... Чтоб шайтан его побрал, да сколько же можно терзать струны?!
В Иерусалим Салах-ад-Дин пришел поздно. Город уже был взят крестоносцами, и его пришлось осаждать и штурмовать три дня, пока жители сами не открыли ему ворота. Король Иерусалимский, грезивший войной с Египтом, умер, так и не увидев Каира. Умер и странный человек, знавший ислам, но ставший Магистром Восточного Крыла Ордена Тамплиеров. Когда Салах-ад-Дин вошел в город, он велел Акыну найти Магистра. Однако тот нашел лишь этих двоих – тяжело раненного юношу и ухаживающую за ним монашку. От них Акын и узнал про смерть Магистра от рук гашишшинов. Юношу и монашку он привел ко Льву Пустыни, и тот приказал содержать их вместе с двумя другими почетными пленниками – франком и рыжеволосой женщиной, выносившей и родившей ребенка, в чьих жилах текла кровь королей франков. Оказалось, что монашка и рыжая знакомы между собой. Однако встреча их длилась недолго – Праведник Веры дал слово, что отпустит и франка, и рыжую сразу же по прибытии в Иерусалим. И потому, захватив город, он сдержал обещание, позволив этим двоим уйти вместе с остальными христианами, пожелавшими покинуть Иерусалим. Таково было его обещание защитникам города. Свои же обещания Лев Пустыни сдерживал всегда. Например, данное в сердцах обещание наказать Старца за смерть того, кто мог остановить крестоносцев, и спасти жизни тысячам эхли-муслим в Иерусалиме...
– Я должен идти! – сказал юноша. Он стоял прямо, смотрел твердо, и речь его была ровной и гладкой, как сталь кинжала гашишшина. Федаин нахмурился – он считал одним из признаков верности показное недовольство дерзостью тех, кто осмеливался непочтительно говорить с его повелителем. А теперь хмуриться пришлось еще больше – вперед вышла монашка и без всякой почтительности, причитающейся женщине, заявила:
– Вы не должны ему разрешать! Он еще слишком слаб!
– Я знаю, что смогу... справлюсь, Малейка! – мягко, терпеливо и с какой-то удивительной нежностью в голосе сказал юноша, посмотрев на монашку.
Лев Пустыни с интересом посмотрел на них. Он называет ее Малейка – Ангел?! По утверждению Акына, этот юноша, почти мальчик, когда-то был лучшим гашишшином, любимейшим учеником Старца, покинувшим его и принявшим крещение от самого Магистра. Среди этих двоих не было зи’на – греха внебрачного соития, да и по христианским законам, вроде бы, он не мог позволить себе плотской любви с монашкой. Впрочем, эти христиане так часто нарушают свои же законы. Как и многие из эхли-муслим, жестко напомнил он себе. Юноша был ему нужен, потому что знал многое, если не всё, о Крепости Старца. Монашка же была нужна юноше. Так и дошли они с ним сюда, до самого подножия Аламута. Однако Сейд отказался выдавать дорогу к Крепости. Сказал, что сам пойдет туда, вернется и приведет с собой Старца. Когда будет готов. Видимо, этот час наступил. Раздался резкий звук... Раздражающая игра на степном инструменте прекратилась. Ну, наконец-то, он порвал на своей домбре струны! Только почему он идет к костру и так довольно ухмыляется?..
* * *
Час наступил! В жизни должен быть смысл! Всю свою жизнь он находил смысл в своей работе, и в своем служении. Этот человек, воспитавший его и подаривший ему первый смысл, лишил его смысла второго. Но нельзя ходить на одной ноге, и жить без служения – тоже нельзя. Он чувствовал себя обманутым. Тот, кого он считал Учителем и Отцом, поступил жестоко не только с ним. Та резня в Иерусалиме – в ней погибло много первохристиан, тех, кто приютил и прятал его в своих пещерах под Голгофой долгое время. Погибли их жены и дети, и всё потому, что крестоносцев, пришедших грабить город, некому было остановить. Погиб и его ученик, его надежда, тот, кто должен был продолжить великое дело Абу Сины, тот, кто спас ему жизнь. Это он, юный потомок кочевников, избранный в ученики Палачом, решившим воспитать из него целителя, – спас Железного Копта в ту ночь, когда произошла встреча Джаллада-Джаани и Сабельника на Голгофе. Ученик пришел вовремя, как раз тогда, когда из Башни слез ушли все – воины Тампля, торопившиеся вслед за Сабельником, Сейд, спешивший к Муаллиму... Он нашел Железного Копта, истекающего кровью, но живого. Сталь вошла в брюшную полость, пройдя мимо печени, совсем рядом, но – мимо. Потому что Железный Копт и не хотел умирать. Самоубийство – смертный грех! Целитель волею Бога, ученик смог вовремя остановить внутреннее кровотечение, проведя быструю и аккуратную операцию прямо там же, на полу пыточной, где он нашел своего наставника. Убедившись, что Копт будет жить, он забрал того к первохристианам, укрыл в их тайных катакомбах, ухаживал за ним... И отдал свою жизнь за клятву язычника-целителя Гиппократа в тот день, когда крестоносцы вновь ворвались в Иерусалим. Ученик Палача пытался помогать раненым, стараясь спасти столько жизней, сколько сможет... И погиб под обвалившейся частью городской стены, рухнувшей от попадания камня из требушета. Железный Копт мог себе представить и первые дни часто представлял, как погиб его любимый ученик. Наверняка он лечил кого-то из раненых. Может быть, даже одного из тех воинов, что штурмовали город. Для него, юного туркменского мальчика, от которого ожидалась жестокость, была важна любая жизнь. Скорее всего, он даже закрыл собой, своим еще не окрепшим отроческим телом, своего больного. Он так и называл тех, кого лечил – «мои больные». А Железный Копт называл его – «мой смысл жизни». Порою он понимал, что в его чувстве к этому отроку кроется, возможно, нечто постыдное, но мысли эти гнал от себя, ибо мужеложство есть грех недостойный и отвратительный, его же любовь к ученику была чиста, и сама по себе была смыслом жизни стареющего палача... Эта чистота окрасилась в цвет крови и пыли разбитых стен и домов Иерусалима... Этот смысл – самый важный, единственный после потери веры в Муаллима и в Хозяина смысл жизни – погиб в день штурма Священного Города.
