Терпение правителя было на исходе. Гости молчали. Они и так уже сказали ему всё, что считали нужным, не рассказав ничего, чего бы он уже не знал без них. Многое было ему известно от своих соглядатаев, что-то – из переписки с Праведником Веры... кстати, он ведь предупреждал его о возможном появлении бедави в сопровождении монашки и просил не чинить препятствий, но помогать, как и тем двоим... франкскому рыцарю и рыжеволосой женщине с ребенком, которых спасли его морские дозоры с захваченного пиратами судна, что шло на Запад. О Египтянине, правда, Лев Пустыни не писал ничего. Зато упоминался он в послании от другого человека, чьей дружбой сельджукский правитель дорожил и к услугам его иногда даже прибегал. Старец с горы Аламут прислал гашишшина с письмом. В письме почтительно излагалась просьба помочь тому, кого именуют Сейдом, и спутникам его – монашке и Египтянину. Причин старец не назвал. Зато назвал себя должником султана. А это дорогого стоило!
Два значительнейших и уважаемых человека обратились к нему с просьбой. Просьбу Льва Пустыни насчет франка и рыжеволосой женщины с ребенком он исполнил легко, велев доставить их в Атталею, где останавливались некоторые христианские купеческие суда, и посадить на корабль венецианских негоциантов, везущих шелк через его воды в Европу. С венецианцами султан дело имел давно, и дела эти были весьма выгодны обеим сторонам. Потому и взяли венецианцы тех двоих на борт судна, да еще и поблагодарили за оказанную честь. Обещались в целости и сохранности довезти «гостей Повелителя Двух Морей» до берегов франкских земель. В том, что венецианцы сильно постараются исполнить свое обещание, султан не сомневался. Для большей уверенности велел предоставить боевую трирему сопровождения до Греческого моря.
Теперь вот эти трое. Говорят, что идут в Рим. Просят посадить на корабль до Венеции. Или до Неаполя. Это монашка просит. Ни бедавин, ни египтянин, судя по всему, в Европе никогда не были и во всем, что касается дороги, полагаются на нее. А корабля, идущего на Апеннины, ждать теперь придется долго. Есть корабли венецианцев, что плывут дальше на Восток, чтобы сбыть свой товар в Искендеруне и богатом Каире... Пока доплывут туда, пока поплывут обратно... Так что быть этим троим гостями у султана самое меньшее месяца два. Может, за то время и расскажут что-нибудь важное, объясняющее, что же в них такого, из-за чего и Лев Пустыни, и отец всех убийц-гашишшинов наделяют их своим покровительством.
Ну а пока остается лишь ждать. Может, проговорятся... или действиями своими выдадут что-нибудь, что поможет понять... Султан запутался! Две головы у орла на знамени – две правды в искусстве управления государством! Правда первая – четверостишие-рубаи:
У знамени страны две стороны.
На лицевой победы сведены
В узор один. На задней – швы и грех.
Швы незашитых ран и смертный грех войны.
Правда вторая – как касыда о вине вины всех виноватых:
Пусть кубок пуст – харам испит до дна.
В нем пустота – правителя вина.
Вином султаны тешут дно души,
Пока их армия чужую жизнь крушит.
От власти опьянела голова,
Но трезвым сердцем видишь, что одна
Есть правда, хоть для разных двух голов,
Не видящих одних и тех же снов.
Лишь стали блеск и свет войны костров.
И даже в тишине своих дворцов
Покой правитель может не обресть —
Ведь в них живут Измена, Ложь и Лесть.
То три сестры – гарем любого трона.
В тиши дворцов правитель глушит стоны
Своей души – и пьет харам до дна.
У Власти – недешевая цена.
Цену власти Повелитель Двух Морей знал хорошо. В спокойствие же и тишину своих дворцовых покоев султан и вовсе не верил. Верил в войну и в ганимед – прибыль от войны, что заставляет аскеров -солдат и саркардаров -полководцев хранить верность своему повелителю. Верил в Кур’ан-и-Керим – потому что надо во что-то верить, даже если ничем не доказано. Но больше всего верил в свой разум. Эль-джабр и геометрия – вот истинные проявления Всевышнего на земле, и свидетельством тому – чертежи его кораблей, что быстрее и могущественнее вражеских! Во дворцах же – люди, чьи мысли не получается подчинить эль-джабру и чье поведение не расчертишь геометрией... Как не хочется возвращаться во дворец...
* * *
«Одна голова – на Восток! Другая – на Запад! А я где? В гузке орлиной?» – Черкес, когда-то нарисовавший знамя Повелителя Двух Морей, был подобен некормленому барсу. Не внешне, нет – судя по тому, что в свой доспех он уже не влезал, кормился он более чем отменно. Но дух его был голоден! Не по власти – не любят горцы власть, но любят уважение. Причем уважение показное. А вот этого-то султан и не спешит делать. Не показывает уважения, коего заслужил он, сын огузов, что когда-то сражались и пали у себя в горах. Он же – бежал. Чувствует – тонко, видит – красиво, рисует – как зяргяр -ювелир, что в соседних родному селу Губачах кинжалы узором по серебряной рукояти травит... А вот перерубить кинжалом горло ненавистнику – невмоготу. Страшно! Не за врага – за себя! Потому и бежал от кровников, от позора родового, горы родные покинул, приближенным султана стал, знамя ему придумал... И что теперь?
Нежен стан черкесской наложницы из гарема султана, черен волос до талии осиной... Да только раскидывается этот волос по постели султана, и стан ее обнимают руки того, кто правит двумя морями. И смеются две головы орла, нарисованного руками того, кто любит черкеску – единственную звезду с небес родных гор, купленную на невольничьем рынке под Трапезундом и подаренную в гарем султана им же самим... смеются в два клюва над тем, кого под гузкой своей держат, со всей его честью горца. Продал он эту честь смолоду – когда от кровников бежал. Ныне ли решаться на еще большую смелость?.. Еще большее предательство?..
Нет грязнее того, кто бесчестье совершив, от страха в честь возвратиться хочет – так говорят тюрки-огузы на далеком Кавказе. Страшно звучит, но еще страшнее думать, как обнимает черкеску этот... Мужчина!.. Ядом в сердце, желчью в печени, кровью в глазах, пожелтевших от бессонных ночей... Она – с другим! И страха уж нет, только – ненависть! Пусть только вернется во дворец...
* * *
История повторяет себя! Даже красится одинаково. Губы – в цвет крови. Кровью должно быть смыто бесчестье черкеса при дворе Повелителя Двух Морей... Глаза – в цвет желтой бессонницы. Ибо не спят ревнивцы. Одежды – в черный траур ночи и белый траур дня – ведь ночью черной всё в черни скроется, и светом белым ослепит после...
И только железо презренное – кандалами на запястье... Сжали вмиг, когда уже неизбежно было – и полет кинжала, чья рукоять – травленное узором с двуглавым орлом серебро... Как в далеких Губачах... Но откуда взялся тот, кто принял клинок – смесь стали и серебра – в плоть плеча своего? Под самым горлом того, кто сегодня будет спать с черкеской?..
Почему так холодно? На улице весь день было жарко – фонтаны во дворе не справлялись, холодную воду под камни пустили, чтобы остудить помещения к приходу Повелителя... А сейчас – холодно... Как будто жизнь теплой струей утекает из под лопатки, пробитой железом в руке этого лысого... как его? Копт? Хорошо, что всё закончилось...
