Выходило так, что секретарь тот отныне не сможет помешать почтенным посланцам франкской правительницы встретиться с Папой, да и вообще никому не сможет помешать, потому как мешать ему кому-нибудь теперь разве что на небесах. А вот новый секретарь Папы – родной племянник нашего кардинала, который и есмь истинный слуга Божий, чему свидетельством рвение его и исполнение таких обязанностей священнослужителя, как принятие исповеди у простых рабов Божьих, коими прочие святые отцы, вознесясь до вершин власти в Латеране, зачастую пренебрегают. О том, что соблазнительную иностранку его святейшество и член курии заприметил, когда она лишь вошла в собор, и настоящего отца-исповедника в прямом смысле слова за рясу вытолкал из исповедальни, в которую вошла та, что ввергла слугу Божьего в греховное желание, он говорить посланникам Изольды, конечно же, не стал. Зато сказал, что самому ему золото не нужно, но вот племянник-секретарь, хоть и родственник, однако мздоимец жестокий еще с самых «ик!.. Клянусь Господом!..» младых ногтей и без злата «... будь, ик... оно проклято!..» никогда и ничего даже для родного дяди не сделает. А самому дяде-кардиналу предложения Изольды очень даже по душе, и если бы Папа с ним согласился, то дядя-кардинал с превеликим удовольствием и к вящей славе Господней отправился бы во Францию, ко двору Валуа, дабы стать тем самым... кардиналом-посланцем Ватикана... тем паче, что он на всё готов, если будет знать, что при том дворе служит столь очаровательный ангел небесный... «ик!.. плечо ваше, о Белла Донна, прекраснее лилии... уж поверьте, мы, выходцы из местечка Мазарини... это под Падуей... мы знаем толк в доннах и лилиях...».
Шевалье лично доставил кардинала из славного местечка Мазарини в его римскую резиденцию, по пути раскроив ударом меча череп одному и прогнав двух других бандитто, пытавшихся напасть на них. Впрочем, пьяный вдрызг кардинал ничего этого не заметил, поскольку храпел в паланкине, так что домой его вносили спящего. Однако еще в траттории, прежде чем нализаться «этого белиссимо шампанского вина» до беспамятства, он пообещал, что завтра, сразу после вечерней службы, Папа примет шевалье. «Только донну с собой не приводите! Папа – старый греховодник, поверьте мне, но об этом – тс-с-с-с... Никому!.. ик!..»
«Донна» дождалась возвращения шевалье с проводов доблестного выходца из Мазарини, обработала небольшие царапины, полученные в стычке с римскими бандитто, и между первым и вторым act de amore заявила своему рыцарю, что одного его она в «это логово скорпионов» не отпустит. Зная упрямый нрав своей вельшской возлюбленной – а возлюбленными они стали уже в Риме, в первую же неделю пребывания здесь, – шевалье не стал с ней спорить. Он по-настоящему любил эту странную и невероятную женщину, которая удивительно напоминала ему мать, но была не менее удивительным образом чище, а главное, честнее ее. Он не просто доверял ей – он привык уже ей верить во всем. До сих пор она почти никогда не ошибалась. То, как она рассталась с сыном, доказывало, какой же на самом деле сильной женщиной она была. И всю ту нежность, что она не успела дать родному дитяти, теперь Шалунья Рыжая обращала на своего молодого рыцаря, которого иногда величала «мой монах Брантом», иногда же – «мой гасконец».
А началось всё в ночь, которую она называла Бельтайн. Тогда она сама явилась в его комнату, разделила с ним ложе, подарила свою любовь... А наутро заявила, что хочет креститься. Он еще очень удивился ее решению, но объяснение еще более запутало его. «Я по-прежнему не хочу иметь никакого отношения к тому, что вы называете церковью, мой милый Брантом, но если я хочу и дальше любить тебя, то мне необходимо кое-что усмирить в себе. От своих прабабок я слышала, что таинство крещения усмиряет нашу силу, укрощает ее, а порой и вовсе уничтожает. Но ради тебя... чтобы с тобой ничего не случилось... я должна!..» И она крестилась – в небольшой римской часовенке, прошла полностью обряд Таинства и даже надела простой деревянный нательный крестик. Впрочем, шевалье не замечал никаких перемен, разве что... ночами, когда они занимались любовью, она отчего-то радостно смеялась и часто-часто целовала его лицо, пришептывая: «С тобой ничего не случится! Мой суженый!..»
Обо всем этом думал шевалье, ведя свою процессию слуг, несших паланкин с его возлюбленной и, как он уже твердо решил вчера, будущей женой, вот только выполним задание Изольды! – в Латеранскую резиденцию Папы. Колокола собора на площади звенели к вечерне...
Точкой опоры – коль потеряю я веру
Станешь, любимая! Тем я восполню потерю.
Болью ли сладкою – или лишь жизни химерой
Станет мне страсть – только она наша мера...
Вирши брата Сейд прежде находил скучными. В них было слишком много чувственных иллюзий для бывшего суфия и слишком мало для молодожена, коим он стал лишь недавно во дворце их общего отца-эмира. К тому же брата своего он хоть и сумел полюбить – потому что другого у него и не было, а кого-то еще, кроме жены и отца, он очень хотел любить! – уважать по-настоящему еще не научился. Считал трусом. Потому что брат в своих стихах признавался – лишь из страха потерять любимую женщину он отринул свою веру, свою Родину и стал слугой того, кого боялся и ненавидел. Сейд считал, что любовь сломала в брате мужчину.
Он нашел его сразу, потому что знал, кого и где искать. Отец обо всем рассказал Египтянину, а тот уже в пути передал Сейду историю его сводного брата – предателя Веры, того, кто ради женщины отринул учение Пророка, мир Ему, и принял христианство, дабы оставаться с этой женщиной. То, что не женщина, но мужчина ради жены меняет Веру, для пустынного бедави, коим был воспитан Сейд, это было дико! Бедави может похитить христианку, и та, чтобы стать полноправной женой, не наложницей, может принять ислам, но НАОБОРОТ... Такого Сейду встречать еще не приходилось, и тут – собственный брат... пусть – у них лишь общий отец, но... Впрочем, Сейд был учеником Джаллада-Джаани и знал, что люди по-разному могут бояться. Страх – одна из движущих сил во Вселенной, страх Потери порой сильнее страха перед Смертью. И потому с братом нужно было встретиться. И использовать всё, что он знал, чтобы добраться до Папы. Потому что брат был секретарем Папы.
Рим показался Сейду чудесным. Грязным, зловонным и даже злым, но, несомненно, чудесным. Сейд умел отстраниться от зла и грязи, и потому смог УВИДЕТЬ Вечный Город таким, каким он был без налета скверны – воистину Вечным! Только в таком городе могли родиться Правосудие – говорили строгие колонны древней Республики! Только здесь Человек брал в руки Власть, не ради нее самой, но потому что жил Идеей государственности как высшим смыслом жизни – пели триумфальные арки цезарей. И только здесь могло существовать Искусство ради самого Искусства, Красота ради Красоты, без смысла и цели! Так говорил каждый камень в этом Вечном Городе. И в это верилось.
Он всё еще оставался лучшим учеником Старца, тем, кого сам Муаллим называл «айдын» – просветленный. Язык, на котором говорили италийцы, обретавшиеся в Вечном Городе, он выучил по пути – по книгам, взятым из библиотеки эмира, авторами большей части которых были стихотворцы. Латинский он учил еще при Магистре, в Иерусалиме. И умел объясняться на обоих языках так, словно с рождения говорил, подобно Пилату и Вергилию. Благодаря безупречному италийскому он сразу же стал жертвой внимания церковных шпионов. Из-за этого Железному Копту пришлось убить одного, слишком любопытного, другого же Сейд оглушил прямо в траттории римского пригорода. Правильный латинский оказался мечом обоюдоострым – вызывав подозрение шпионов церкви, у хозяина траттории он, напротив, стал причиной трепета к столь юному и при этом образованному странствующему послушнику. А шпиона старый римлянин и сам не любил и велел сицилийскому головорезу-охраннику утопить того в притоке Тибра.
