Оба приехали на следующий день, около полудня. Одного звали Сол Блум – еврей с обрюзгшей рожей. Прохвост, которому наплевать на всё, что его окружает. С ним был маленький худощавый человек по кличке Банки. Если бы не его глаза – серые, ясные и холодные, скрытые за очками в стальной оправе, то он вполне сошел бы за пожилого фермера или просто за высохшего старика «кожа да кости». Таковы были приятели Райордана. Все они отсидели порядочные срока (особенно «федеральные») за торговлю джанком, были приветливы, но определенную дистанцию сохраняли. Грузили историей про то, как их достали федералы, вследствие чего им и в самом деле хочется завязать.
По Солу это выглядело так: «Чёрт, я обожаю джанк и могу достать его хоть целый вагон… Но если уж нельзя ширяться без того, чтобы легавые пасли тебя всё время, то лучше слезть и завязать». И он погнал о своих старинных знакомых, которые когда-то крепко сидели, а потом стали цивильными… «Теперь они говорят: „Эй, с Солом дел лучше не иметь. Он из героинщиков“. Не думаю, что они надеялись хоть кого-нибудь убедить своими избитыми россказнями про всякие там завязки и слезки. Просто – это один из способов сказать: „Почему мы здесь, не ваше дело“.
Следующим гостем был Эйб Грин, носатый длинноногий еврей… Вылитый Джимми Дюрант… бледно-голубые птичьи глаза… Даже в отходняке он источал бешеную энергию. В первую ночь в отделении ему стало так плохо, что врачу пришлось появиться и осмотреть его, а также выдать в виде исключения пол-грана морфия. Через несколько дней он уже ковылял по отделению, трепался и играл в карты. Грин был довольно известным пушером в Бруклине, одним из немногих независимых деляг в этом бизнесе. Большинство торговцев работают на синдикат, в противном же случае вынуждены и вовсе бросить дело, однако у Грина были достаточно мощные связи, чтобы отчитываться только перед самим собой. В то время его выпустили под залог, но он надеялся отмазаться от обвинений под предлогом незаконного ареста. «Он (агент) будит меня среди ночи и начинает бить пушкой по голове. Хочет, чтоб я заложил своих поставщиков. А я и говорю ему: „Мне пятьдесят четыре года, и я никогда ещё не давал вашим парням информацию. Скорее сдохну“. Рассказывал об отсидке в Атланте, где он резко завязал: „Четырнадцать дней я бился головой об стену, кровь текла у меня из носа и глаз. А когда приходил вертухай, я плевал ему в лицо“. В его устах эти сюжеты приобретали прямо-таки эпическую окраску.
Ещё один – Бенни, старый еврей-героинщик из Нью-Йорка. В Лексингтоне был одиннадцать раз, а сейчас его поймали в «Пырейном штате». В соответствии с Пырейным законом Кентукки, каждый «обнаруженный потребитель наркотиков должен быть либо препровожден в тюрьму сроком на год, либо отправлен лечиться в Лексингтон». Это был маленький, пухлый круглолицый еврей, и я никогда бы не принял Бенни за джанки. Он обладал звучным, довольно чистым и мелодичным голосом. Его коронным номером были «Апрельские ливни».
Однажды Бенни ворвался в комнату для дневного отдыха, буквально содрогаясь от возбуждения.
– К нам Мойшу записали, – сообщил он, – это попрошайка и педик. Позор еврейской нации.
– Но Бенни, – возразил кто-то, – ведь у него жена и дети.
– Да мне плевать, будь у него хоть десять детей. Говорю вам, он педик!
Мойша появился часом позже. Действительно, явный педрила и халявщик. Ему было под шестьдесят… гладкое, розовощекое лицо, седые волосы.
Мэтти был просто вездесущ и доставуч. Он носился по палате, как метеор, приставая ко всем со своими тупыми грубыми вопросами, в деталях расписывая свои отходняки. Никогда не жаловался. Я не думаю, что он вообще был способен кого-либо пожалеть, даже себя самого. Боб Райордан спросил, как ему удаётся добывать хлеб насущный, на что Мэтти ответил:
– Я же безмозглый ебнутый воришка, – и тут же поведал нам историю о пьяном, уснувшем на скамейке в метро.
– Я знал, что у него куча бабок в кармане, но каждый раз, когда я подкрадывался ближе, чем на десять шагов, он просыпался и орал: «Эй, а что тебе надо?» (Нетрудно было представить как мощная и липкая аура Мэтти заставляла алкаша проснуться). В конце концов, я выцепил одного знакомого, старого уторчанного бродягу. Он сел рядом с пьяным и через двадцать секунд дело было в шляпе. Порезал карман.
– Как будто нельзя было просто двинуть его башкой об стену и забрать деньги, – добродушно-снисходительным тоном заметил Райордан.
Наглость Мэтти не знала границ, и за этим не чувствовалось и тени сомнений. На джанки он совершенно не походил. Если бы в аптеке ему отказались продать шприцы, он мог бы с полным правом заявить: «Ну и какого чёрта вы не хотите мне их продавать? Я что, по-вашему, на торчка похож?».
На иглу Мэтти посадил врач.
«Жидовский ублюдок, – ворчал Мэтти, – всё твердил мне: „Мэтти, тебе просто необходим маленький укольчик. Не боись, не сядешь“. Но я сделал так, что он трижды пожалел, что встретил меня.
Я видел старого толстого еврея-доктора, пытавшегося отказать Мэтти в кредите. Люди, подобные Мэтти, стремают всю торговлю. Они обычно при деньгах, но когда их нет, жаждут кредитов. И если ты пошлешь их, то они попытаются заломать тебя. Такие типы не знают слова «нет», когда им нужен джанк.
Лечение в Лексингтоне не допускает никаких поблажек, наркоманам не дают расслабиться. Начинается всё с четверти грана морфия три раза в день – и так восемь дней. Препарат, который они используют, называется «долофин» – синтетический морфий. Через восьмидневку тебе делают прощальную вмазку и переводят в «люди». Там получаешь барбитурат – ровно на три ночи, и лечение заканчивается. Для человека, крепко подсевшего, это очень жесткий график. Мне повезло, ибо в том состоянии, в каком меня привезли сюда, количества «процедурных» наркотиков хватало как раз на то, чтобы избежать ломки. Чем хреновей тебе, и чем дольше ты можешь обходиться без джанка, тем меньшая доза тебе требуется.
Когда настал день моей «прощальной вмазки», я был переведен в отделение «Б» – его ещё называли «Скид Роу». С удобствами всё в порядке, но только вот обитатели были довольно мрачного вида. В моей палате лежала куча застарелых уродов, пускавших слюни изо рта.
После завершения лечения, «в людях» тебе разрешается отдохнуть ровно неделю. Потом ты обязан выбрать себе работу, и начинаешь вкалывать. В Лексингтоне есть вполне приличная ферма с маслобойней впридачу, плюс консервный завод, где закручивают дары природы, выращенные на ферме. Пациенты устроили лабораторию по изготовлению зубных протезов, мастерскую по ремонту радиоаппаратуры, библиотеку. Они работали дворниками, готовили и разносили еду, помогали санитарам. Короче, было из чего выбирать.
Лично я и не собирался торчать здесь в ожидании подобной мотни. Когда действие прощального укола прошло, я почувствовал недомогание. Конечно, это было лишь жалкое подобие того, что я испытывал по приезде, но всё же было довольно хреново. Заснуть в ту ночь я не смог, даже со снотворным. На утро стало ещё хуже… Ничего не мог есть, трудно было даже повернуться. Долофин временно приостанавливает ломку, но с завершением лечебно-оздоровительных процедур всё скоро начинается по новой. «На вмазочном конвейре вообще никогда не слезешь, – сказал мне один из пациентов, – слезаешь только здесь, в „людях“. Когда кончились ночные препараты, я выписался, хотя был по-прежнему болен. Холодным и ветреным днём мы, впятером, тормознули такси до Лексингтона.
