Сознаюсь, мне приятны её опасения и её беспокойство: сейчас эта девушка родом из самой старинной аристократии зависит от нормандского мужлана, от его верности и памяти. Но я никогда не злоупотребляю своей властью. Я позволяю себе только бесконечно продлевать какой-нибудь её жест, как когда она проводит рукой по волосам, — я нуждаюсь в этом каждое утро. Или я задерживаю её руку и мешаю ей надеть лифчик.
«Ну, Людо! Ты перестанешь?»
Мне нравится зажигать этот гневный блеск в её глазах. Ничто не успокаивает меня больше, чем видеть её такой не изменившейся, похожей на себя прежнюю.
«Думаешь, тебе всё позволено, потому что я от тебя завишу? Вчера ты заставил меня сделать двадцать километров по полям. И мне совсем не нравится зелёный свитер, который ты на меня напялил».
«Он у меня один, а было холодно».
Потом она тихо уходит, растворяется в темноте, и я не открываю глаз, чтобы лучше сберечь её.
Глава XXVIII
Я свободно передвигался по нашим краям: немцы меня не опасались, зная, что я сошёл с ума, — на самом деле ввиду этого в меня как раз следовало бы стрелять. Я держал в голове сотни имён и адресов «почтовых ящиков», которые без конца менялись, и никогда не носил при себе ни клочка бумаги.
Однажды утром, проведя ночь в пути, я остановился передохнуть в «Телеме». За соседним столиком человек читал газету. Я не видел его лица, только заголовок на первой странице: «Красная Армия отступает в беспорядке». Хозяин, господин Рубо, поставил перед «этим беднягой Людо» два бокала белого вина — бокал, который я заказал, и второй, чтобы доставить мне удовольствие. Местные жители давно привыкли к моим причудам и не упускали случая сообщить приезжим, что я ещё больше «того», чем мой дядя со своими воздушными змеями, знаменитый почтальон, носящий ту же фамилию. Мой сосед положил газету, и я узнал своего старого учителя французского, господина Пендера. Я его не видел с окончания школы. Его черты, ставшие резче под бременем лет, не утратили выражения назидательной строгости, с которым он некогда искоренял орфографические ошибки в наших тетрадях. У него было то же самое пенсне и такая же бородка, что и раньше. Господин Пендер ещё сохранял присущий ему несколько царственный вид, хотя славу его в основном составляла рубрика кроссвордов; он вёл её в «Ла газетт» вот уже сорок лет. Я встал.
— Здравствуйте, Флери, здравствуйте. Разрешите мне передать наилучшие пожелания… Он слегка приподнялся и поклонился пустому стулу. Брико, официант, протиравший рюмки за прилавком, оцепенел, потом снова принялся протирать. Бедняга в жизни своей не пользовался воображением, так что он пропал совсем ни за что, его потом убили эсэсовцы, когда отступали после высадки союзников.
— Я приветствую священное безумие, — сказал господин Пендер. — Ваше, вашего дяди Амбруаза и всех наших молодых французов, которых память заставила совсем потерять голову. Я с радостью вижу, что многие из вас запомнили то, что достойно запоминания в нашем старом обязательном народном образовании.
Он рассмеялся.
— Выражение «сохранять смысл» можно толковать двояко. Кажется, я задавал вам когда-то сочинение на эту тему. Именно сочинение по французскому языку.
— Очень хорошо помню, господин Пендер. «Сохранять здравый смысл — то есть действовать по велению рассудка, разумно». Или же наоборот: «Сохранять смысл жизни».
Мой старый учитель казался очень довольным. Он давно уже был на пенсии, сморщился, царственность его немного увяла; однако существует другая молодость, молодость, из-за которой даже семидесятилетнего школьного учителя могут отправить в концлагерь.
— Вот, вот, — сказал он, не уточняя, к чему относится его одобрение.
Собачка хозяина, Лорнетка, фокстерьер с кольцами чёрной шерсти вокруг глаз, дала лапку господину Пендеру. Господин Пендер погладил её.
— Надо иметь воображение, — сказал он. — Много воображения. Посмотрите на русских: согласно этой газете, они уже проиграли войну, но, кажется, у них тоже достаточно воображения, чтобы не замечать этого.
Он встал:
— Очень хорошо, ученик Флери. «Сохранять смысл жизни» — иногда совершенно противоположно «сохранению здравого смысла». Ставлю вам отличную оценку. Зайдите ко мне как-нибудь на днях, да поскорее. Официант!
Он положил на стол двадцать су, снял пенсне и аккуратно спрятал его в жилетный карман — пенсне прикреплялось к нему чёрной бархатной ленточкой. Ещё раз поклонился пустому стулу, надел шляпу и удалился несколько скованной походкой (колени портили ему жизнь). С мая 1941-го по июль 1942-го он написал значительную часть подпольной «литературы», распространяемой в Нормандии. Его арестовали в 1944 году, накануне высадки союзников: он слишком верил в свои кроссворды — они появлялись дважды в неделю на четвёртой странице «Ла газетт» и содержали инструкции для участников Сопротивления западного района, но один товарищ выдал ключ гестапо, после того как ему вырвали несколько ногтей.
Между тем, когда однажды утром на стенах в Клери обнаружили плакаты, где говорилось о «вечной Франции» с той новой и неожиданной силой, когда избитые фразы вдруг оживают и, преображаясь, сбрасывают свои старые заплесневелые оболочки, подозрение пало на Амбруаза Флери. Я удивлялся неожиданному чутью профессионалов с весом, которые, зная, что любой подброшенный в воздух предмет, даже воздушный змей, в конце концов падает на землю, как бы ни была сильна надежда, всё же отдавали должное старому чудаку, выходящему на луг в компании детей, подняв глаза к одному из своих «ньямов», — теперь их запрещалось запускать на высоту более пятнадцати метров.
О том, что дядю подозревают, нам сообщил сын наших соседей Кайе: утром он прибежал галопом к нам в мастерскую. Жанно Кайе был такой белокурый, как если бы его с головы до ног осыпали пшеницей; он совсем запыхался, больше от волнения, чем от того, что бежал.
— Они идут!
После чего, отдав сначала должное дружбе, он отдал должное и нормандской осторожности, выбежав прочь и исчезнув со скоростью вспугнутого кролика.
Оказалось, что «они» - это мэр Клери господин Плантье и секретарь мэрии Жабо, которого господин Плантье попросил остаться снаружи, видимо не желая, чтобы его доверенное лицо было свидетелем, поскольку доверенные лица тогда ели из всех кормушек. Он вошёл, вытер лоб большим платком в красную клетку — официальные лица начали сильно потеть после первых диверсий — и сел на скамейку, в своей вельветовой куртке цвета мочи и крагах, не поздоровавшись, поскольку был в дурном настроении.
— Это ты, Флери, или не ты?
— Это я, — ответил дядя, так как он гордился нашей фамилией. — Флери существуют уже десять поколений, и я из их числа.
— Не прикидывайся идиотом. Они начинают расстреливать, может быть, ты не знаешь этого.
— Но что я сделал?
— Они нашли листовки. Настоящие призывы к безумию, другого слова нет. Надо быть сумасшедшим, чтобы противостоять немецкому могуществу. Повсюду шепчут: только эти ненормальные Флери способны на такое. Молодой поджёг дом, где немцы собирались разместить свой штаб, — не отрицай, скотина! — а старый в свободное время запускает в небо прокламации!
