— На, возьми.
— Духи, мадам Жю…
— Никогда меня так не зови, дурак. Избавься от этой привычки, а то можешь оговориться в неподходящий момент. Это не духи. Это убивает, но действует через сорок восемь часов. Слушай внимательно…
Так мы узнали в июне 1942-го, что новый командующий немецкими войсками в Нормандии генерал фон Тиле собирается дать в «Прелестном уголке» обед, на котором должны присутствовать сам министр люфтваффе маршал Геринг, группа лучших лётчиков-истребителей, в том числе Гарланд, враг номер один английской авиации, и некоторые из наиболее высокопоставленных генералов.
Нашим первым решением, когда мы узнали день и час геринговского обеда, было нанести решающий удар. Ничего нет проще, чем подлить яду в кушанья. Но всё же это было слишком важное дело, чтобы провести его по собственной инициативе, и мы запросили Лондон. Надо было всё предусмотреть, в том числе эвакуацию Дюпра в Англию на подводной лодке. О подробностях операции «Ахиллесова пята» рассказывалось уже не раз; в частности, в мемуарах Дональда Саймса «Огненные ночи».
Мне поручили убедить Дюпра, и я с опаской приступил к делу. В избранном генералом фон Тиле меню среди других блюд был рулет из даров моря с трюфелями и фисташками. Я изложил наш план — признаюсь, довольно слабым голосом.
Дюпра решительно отказался:
— Яд в моём рулете? Это невозможно.
— Почему?
Он испепелил меня тем голубовато-стальным взглядом, который я так хорошо знал:
— Потому что это будет невкусно.
Он повернулся ко мне спиной. Когда я робко попытался пойти за ним на кухню, он взял меня за плечи и молча вытолкал вон.
К счастью, Лондон послал нам приказ, аннулирующий операцию. Я даже задавал себе вопрос, не сам ли де Голль её отменил, заботясь о престиже «Прелестного уголка».
Глава XXXIII
Я меньше говорил с Лилой, меньше видел её и лучше скрывал от посторонних глаз: таково было правило подполья. Время от времени то один, то другой из нас попадался, потому что слишком рисковал и не умел скрывать свой «смысл жизни». Я держал в памяти столько сотен адресов, которые без конца менялись, столько кодов, сообщений, военных сведений, что теперь Лила занимала в ней меньше места, ей пришлось сжаться и довольствоваться меньшим. До меня с трудом доходил её голос с оттенком упрёка, когда у меня была возможность подумать о ней, а не о завтрашнем дне, встречах, арестах и всегда возможном предательстве.
«Если ты так будешь забывать меня, Людо, всё будет кончено. Всё. Чем больше ты будешь меня забывать, тем больше я буду превращаться в воспоминание».
«Я тебя не забываю. Я тебя прячу, вот и всё. Я не забыл ни тебя, ни Тада, ни Бруно. Ты должна была бы понять. Сейчас не время открывать немцам свой смысл жизни. Они за это расстреливают».
«Ты стал такой уверенный в себе, такой спокойный. Ты часто смеёшься, как будто со мной ничего не может случиться».
«Пока я буду спокоен и уверен, с тобой ничего не случится».
«Как ты можешь знать? А если я умерла?»
Когда я слышу этот коварный шёпот, моё сердце почти останавливается. Но это не голос Лилы. Это только голос усталости и сомнения. Никогда ещё я не делал таких усилий, чтобы сохранить своё безумие.
Я не пренебрегаю никакими уловками, никакими хитростями. Ночью я встаю, грею воду и наполняю ванну. Там, в своём заснеженном лесу, где такой мороз, что каждое утро под деревьями можно найти тельца замёрзших птиц, они мечтают о горячей ванне.
«Ты действительно думаешь обо всём, Людо».
Она здесь, в тени моих век, она сидит по горло в тёплой воде.
«Тяжело, знаешь. Голод, снег… А я так ненавижу холод! Я себя спрашиваю, сколько ещё мы сможем продержаться. Русские всё отступают. Никто нам не помогает. Мы одни».
«А как Тад?»
«Он командует всеми здешними партизанами. Его имя стало легендарным».
«А Бруно?»
Она улыбается:
«Бедняжка! Ты бы его видел с винтовкой в руке… Несколько месяцев он держался…»
«Чтобы быть рядом с тобой».
«Теперь он в Варшаве, у своего профессора музыки. У него есть рояль».
Я чувствую, как чья-то рука резко трясёт меня за плечо. В дождливом сумраке утра рядом стоит Дядя.
— Вставай, Людо. Около Гуанских болот нашли английский самолёт. На борту никого нет. Лётчики, наверно, бродят в поисках убежища. Надо попытаться их найти.
Ещё месяц, другой. Окружающая действительность становится всё более жестокой, всё более безжалостной: все, кто издавал газету «Кларте»
[32]
, арестованы, никому не удалось спастись. Вот уже несколько недель, как я не видел Лилу; я даже ходил к доктору Гардье, чтобы узнать, нет ли у меня чего с сердцем. Но нет, всё нормально.
Когда я слишком унывал, и у меня не хватало сил, и моё воображение складывало оружие, я отправлялся в Клери к своему старому учителю французского. Он жил в домике с садиком, зажатом между двумя деревьями. Госпожа Пендер готовила чай и подавала нам его в библиотеку. Её муж усаживал меня и долго смотрел на меня поверх пенсне. Он был, наверно, последним человеком, который ещё носил одежду из люстрина. Для письма он ещё пользовался старым пером «сержан», каким писали, когда я был маленьким. Он говорил мне, что в молодости мечтал стать писателем-романистом, но что воображение помогло ему только найти жену. Госпожа Пендер смеялась, поднимала глаза к небу и наполняла чашки. Есть пожилые женщины, в которых при смехе или определённом жесте оживает молодая девушка. Я молчал. Я приходил не разговаривать» а успокоиться; эта пара успокаивала меня своей прочностью: их длительная совместная старость давала мне надежду. В доме было холодно, и господин Пендер сидел за письменным столом, набросив на плечи пальто, в широкополой шляпе и с фланелевым платком на шее; госпожа Пендер носила старомодные платья до щиколоток, её совершенно седые волосы были собраны в пучок. Я жадно наблюдал за ними, как бы видя в них своё будущее. Я мечтал о старости, о том, чтобы на пороге дряхлости быть вместе с Лилой. Всё, что было во мне сомнением, тревогой, почти отчаянием, успокаивалось при виде этой старой счастливой четы. В эту гавань мне хотелось приплыть.
— Над Амбруазом Флери и его воздушными змеями смеются по-прежнему, — сказал господин Пендер. — Это добрый знак. У смешного есть большое преимущество: это надёжное место, где серьёзное может затаиться и выжить. Удивляюсь, почему гестапо вас не трогает.
— Они уже у нас рылись и ничего не нашли. Господин Пендер улыбнулся:
— Это проблема, которую нацисты никогда не смогут решить. Здесь все их поиски оказываются безрезультатными. Как… твоя подруга?
