Руссо понадобилось сделать над собой усилие, чтобы не переломить плоскоголовому позвоночник. Он редко вспоминал о нескольких каплях черной крови, доставшихся ему от бабушки, считая их своего рода красивой семейной реликвией. Но в этом деле что-то многовато было южноафриканцев…
Плоскоголовый пошевелился.
— Чувствуешь себя лучше? Какая незадача…
Он надавил каблуком ему на шею.
— Имя здешнего главного?
Он его знал. Мало было такого, чего он не знал о «Талликот тул компани». Но ему нужно было подтверждение. Порядок есть порядок.
— Имя?
Тип молчал. У него еще, похоже, остались угрызения совести.
Руссо заставил его расстаться с ними.
Он пошел на просчитанный риск и до предела надавил каблуком…
— Берш! — завопил плоскоголовый.
— Хорошо, — сказал Руссо. — Где он сейчас?
— Не знаю. В пустыне. Он отдает приказы по рации…
— На какой частоте?
Руссо недооценил торговца. Он понял это, когда ему на голову обрушился стул. Сам Руссо особо не пострадал, но, стараясь удержать равновесие, случайно оперся всем весом на правую ногу…
На Руссо вдруг навалилась страшная усталость — и моральная, и физическая: всякий раз, когда приходилось кого-то убивать, он чувствовал одно и то же. Переход в пустоту. Он задавался вопросом, почему же никто до сих пор ради разнообразия не убил его…
Суконщик снова отскочил за прилавок.
— Пожалуйста, не убивайте меня. Не нужно меня убивать. Я мирный человек…
Руссо вырвал лист из лежавшей на кассе регистрационной книги и нацарапал записку.
— Иди отнеси это послание сэру Давиду Мандахару в министерство внутренних дел. У тебя не будет неприятностей.
Он вышел. Правительственный «кадиллак» с водителем ждал его у дверей «Фелисите», он приподнял свои одеяния и устроился на кожаном сиденье, мрачно глядя в затылок шофера… Эти штуки еще более хрупкие, чем меня учили в школе, подумал он.
Ему было в чем себя упрекнуть.
Одно неосторожное движение ногой — и навсегда иссяк источник информации, более сладкий для слуха, чем все фонтаны Аллаха…
Берш…
Он обернулся, чтобы посмотреть, на месте ли почетный эскорт. Он был на месте: на борту «БМВ», несущегося на всех парусах. Власти были с ним крайне предупредительны…
«Кадиллак» какое-то время ехал вдоль величественной стены, затем свернул и устремился вверх по дороге, которая вела к крепости. Над входом развевался новый флаг — красный с синими звездами: революция и надежда. Во внутреннем дворе — на бывшем рынке рабов — вдоль стен росли дикие розы и скучал на солнышке бронеавтомобиль. Компанию ему составляли два мотоцикла и сидевший по-турецки военный в поношенной и неухоженной форме — одном из печальных слепков с формы бывшей британской колониальной армии.
Руссо миновал белый туннель и вошел в кабинет, владелец которого элегантной рукой указал ему на кресло.
Начальнику полиции Хаддана на вид было лет пятьдесят, но его взгляд, казалось, наблюдал еще за сотворением мира и всеми последовавшими за этим досадными событиями. Лицо у него было аристократичное, тонкое, оно отличалось тем выразительным отсутствием выражения, которое наводит на мысль о тайнах, недоступных глубинах, секретных знаниях, об исключительном и изощренном уме, от которого никто не может ускользнуть или отбиться. Нос, сам по себе немаленький, смотрелся на столь тонком лице особенно внушительно. Крючковатый, острый, он, казалось, обладал своим собственным характером: это был нос, который нельзя было квалифицировать иначе, как безгранично проницательный. Ноздри же были откровенно вывернуты наружу, но это, похоже, была первая и последняя откровенность их обладателя, господина Дараина. Практически голый череп. Это лицо некогда, наверное, видели позади трона персидских шахов…
У него за спиной на стене висела репродукция автопортрета Рембрандта. Картина была частью нового имиджа — и нового мышления — Хаддана. Эти прокламации современной веры, веры в культуру, присутствовали во всех официальных учреждениях. Никаких лубочных картинок: лишь вершины гуманизма, искусства, поэзии и музыки. Даже марки, напечатанные в Голландии, воспроизводили шедевры амстердамского Риксмузеума…
— Берш, — сказал Руссо.
12
Пустыня окружала его своим небытием и на всем пространстве от Индийского океана до садов Сирии выжигала всякий намек на нечистоту. Ветер наполнял его ноздри, жаждавшие самого нежного из всех запахов, запаха абсолютной наготы. Это был голый ветер, столь же чистый и умиротворяющий, как молитва или источник; он не нес с собой ни малейшего следа материи, ничего, кроме жаркого и торжественного обещания вечности.
Он направил своего верблюда к вершине бархана. Ему приходилось держать обе ноги в стременах, так как с годами тело его высохло и утратило былую гибкость, и он не мог больше ездить верхом на манер бедуинов, подобрав под себя ноги.
Это был верблюд вашиба, самая сильная и рослая порода во всей Аравии, та, что была выведена в Хиджазе и привела к победе воинов Ибн-Сауда. Бурдюки, свисавшие по бокам животного, меняли форму в зависимости от времени суток и жара солнца; они раздувались, прерывисто, тяжело дышали, вздыхали, как чудовищные легкие, медленно покачивались в такт неспокойной утробной жизни, и к поту на коленях у вашиба примешивались капельки водного конденсата.
Достигнув вершины бархана, верблюд остановился и, высоко подняв голову, окинул медленным взором все вокруг, время от времени слизывая с удил остатки соли. Вашиба всегда сами останавливаются на высотах. Всадник застыл в седле, поднеся руку к глазам. Ничего. Бесконечное однообразие песка медового цвета, переходящего против света в охру, барханы без конца и без края, с неспешной грацией струящиеся в волнах жара. Море бога. Оно насыщало душу всадника покоем.
Два его спутника спешились и тоже вглядывались в горизонт.
По-прежнему ни следа сокола.
Сегодня, когда уже рассвело, они подстрелили газель. Добычу заметил сокол и указал на нее охотникам: он опутывал ее воздушными арабесками до тех пор, пока они не подоспели и не убили метавшееся во все стороны животное, которое билось в невидимых и нематериальных сетях, пытаясь уйти от роковых знаков, очертивших круг над его жизнью. Трое мужчин поджарили газель на ветках колючего кустарника, из-за чего мясо приобрело запах тмина; утолив жажду молоком верблюдицы, они заняли отсутствующее в этих краях время обсуждением других соколов, сравнивая, у которого острее глаз и который настойчивее преследует добычу; затем они снова двинулись в путь в вечных поисках небытия, побуждавшего их идти за собой: это была любимая игра небытия, в которую оно всегда играет с теми, кто мечтает о бесконечном. Но с каждым шагом верблюда бесконечность пряталась и вместе с тем выдавала свое присутствие: пустыня не переставала осыпать верующего обещаниями, сдержать которые не могла. Для этого нужно было идти дальше, туда, куда не доберешься на верблюде, пусть даже и вашиба… Манящая беспредельность непрестанно звала и повелевала, но ближе к ибна было уже не подойти. Слово ибна не имеет точного значения и используется шидитскими гази как намек на существование тайной истины, выразить которую, не предав при этом ее природы, не дано.
