Тогда он увидел, как чужестранец, который был у них главным, худощавый человек с коротким, изогнутым, как клюв совы, носом и с выкрашенной хною бородой поднял левую руку. Небо ответило, с солнца упал сокол и замер на плече хозяина, тут же потеряв всякий интерес к двуногой добыче, которую до этого выслеживал с таким рвением.
Лицо чужестранца исказилось, голубые глаза побледнели, а рот, казалось, проглотил губы и стал одной тонкой полоской.
Черты подростка были мягкими и вместе с тем мужественными, в его глазах играли зеленые отблески, а тело казалось усыпанным каплями утренней росы. Над ним еще не совершили обряда обрезания, о чем свидетельствовали его волосы, уложенные в виде петушиного гребня.
Он поочередно взглянул на трех всадников, затем опустил длинные ресницы и расплакался.
Чужестранец спешился. Оба его спутника последовали его примеру. Их предводитель наклонился к ребенку. Он взял его за подбородок и заставил поднять голову.
Глаза еще невинные. Дрожащие губы еще чисты. Руки, живот и бедра на ощупь нежные, как бархат.
Пока его спутники ставили ребенка на колени, всадник с благодарностью думал о том, что пески всегда к нему благоволили и никогда не скупились на милости.
Сокол спал на плече мужчины, уткнувшись клювом в серебристые перья.
Ребенок попытался было сопротивляться, но один из всадников зажал его голову между колен, а второй заключил обе ручонки в свой кулак.
Губы мужчины скривились в улыбке, глаза сверкали в преддверии варварского опьянения. Он будто бы вонзал меч в плоть нежной жертвы, будто бы кровь воина вкушала, наконец, полную победу.
Двое других ждали своей очереди.
…Его звали Берш. Хуго, Эразм, Людвиг, Амадей, Клементий, Алоизий Берш.
13
Стефани ждала его во внутреннем дворике гостиницы, и когда он появился, она улыбнулась от радости, спрашивая себя, кому же адресована эта радость: самому этому мужчине или ее собственным детским мечтам. В его лице была почти латинская утонченность, а матовый, смуглый цвет кожи образовывал со взглядом и тот контраст, и ту связь, что есть у пепла с пожаром. Благородная осанка, про которую трудно было сказать, что ее создает — развевающиеся одеяния или сама природа этого человека. Он пересек внутренний дворик и поднес правую руку к сердцу в традиционном приветствии, а его серьезный взгляд — наверное, ему немного не хватает чувства юмора — устремился на нее с такой прямотой и уверенностью, что ей пришлось сделать усилие, чтобы не опустить глаза. Этот человек был в точности таким, какими она когда-то воображала мавров, Отелло, Яго и Гаруна аль-Рашида… Казалось, он был создан из литературных реминисценций и внезапно возник из легендарного прошлого, так что его физическое присутствие внушало чуть ли не больше изумления и восторга, чем сами легенды.
— Я даже не знаю вашего имени, — сказала она.
— Эль Руссаим, — сымпровизировал Руссо, почувствовав укол неподдельной ненависти к самому себе. Никогда еще он не чувствовал себя большим лицемером, может, потому, что никогда еще не проявлял своих талантов лицедея с большей неохотой. Повернуть обратно на этом пути было нельзя: шансов, что она простит его, было мало. Но ему не приходилось выбирать. Он недостаточно хорошо ее знал, чтобы рисковать. В новых сведениях о мисс Стефани Хедрикс, которые накануне поступили к нему из Нью-Йорка и теперь покоились в картотеке посольства, говорилось, что у нее непредсказуемый и взбалмошный характер, хотя она несомненная идеалистка — солидную часть своих заработков отдает детским приютам в негритянских кварталах — и что в кругах высокой моды за ней утвердилась репутация женщины умной и упрямой, как ослица. Ее предками были ирландцы и французы — точнее, эльзасцы. Ему рекомендовали проявлять большую осторожность.
Но он также вынужден был признать, что давно пристрастился к тому, что называл «бегствами» от себя самого, что давно перестал бороться с искушением пожить во время задания в личностях, как можно более далеких от его собственной: о ней он уже знал достаточно и не ждал от нее ничего неожиданного.
Да и потом, что тут такого, всего лишь очередное дело. Эта всемирно известная красавица стала важной фигурой на политической шахматной доске Персидского залива. Руссо однажды довелось увидеть электронные внутренности компьютера IBM, но, на его взгляд, переплетение проводов — ничто в сравнении с запутанным клубком интриг и махинаций, расчетов и заговоров на Ближнем Востоке. Сначала он потребовал у властей как можно скорее отправить молодую женщину в Нью-Йорк, но это оказалось невозможно. Нужно было выиграть еще несколько дней, чтобы дать хадданскому правительству время прояснить это дело и предоставить автономию Раджаду, несмотря на сильное противостояние внутри кабинета министров. Появление мисс Стефани Хедрикс на американских телеэкранах было неизбежно, но нужно было как-то оттянуть этот момент. Он потребовал мер безопасности, которые были немедленно предприняты, но ему пришлось согласиться с тем, что прямо сейчас отпустить ее в Штаты невозможно.
Она протянула ему руку.
— Спасибо, что пришли так скоро. Вам удалось выяснить, почему этот человек шел за мной следом?
Он улыбнулся.
— Уверен, что с вами такое случается не впервые…
Она взглянула на него с удивлением и покачала головой.
— Знаете, иногда ваши слова как-то не соответствуют тому, кто вы есть.
— В Коране говорится: «Глаз не находит истины, ее встречает сердце».
— Вы, похоже, знаете Коран наизусть.
Какое-то время Руссо шел молча. ЦРУ платило ему недостаточно за работу, которой он сейчас занимался.
Они пересекли разделительную полосу палящего солнца, что протянулась между «Метрополем» и Мединой, и вошли в старый город через Ворота Птиц, где уже не один век щебетала в тысячах клеток вся воздушная фауна исламского мира от Кашмира до Шираза.
Извилистые улочки походили на нити паутины, сотканной безумным пауком. Руссо сомневался, чтобы у человека, часом ранее покинувшего лавку суконщика под куском алого бархата, столь быстро появился преемник. Пока отзвук его последнего вздоха достигнет ушей его работодателей, пройдет несколько часов, даже если использовать рацию. Но экскурсия по старому городу среди толпы, которая текла во всех направлениях и несла с собой тысячи джамбий, не вызывала у Руссо особого энтузиазма. За ними незаметно следовали двое полицейских, переодетых бедуинами, как и полагалось, но им он тоже не очень-то доверял. Ему было не по себе, хотя почему именно, он не мог понять.
Постулат, из которого он исходил — постулат посольства — был таков: власти Хаддана не виноваты. Но был во всем этом один неизвестный, в высшей степени тревожный, двусмысленный элемент. Руссо спрашивал себя, не является ли он жертвой визуального заблуждения. Лица местных начальников, с которыми он общался с момента приезда, как и лица прохожих, были такими экзотическими, такими здешними, такими живописными — одним словом, такими нестандартными — что ему недоставало психологических ориентиров, чтобы выработать собственное мнение.
