Он никогда прежде не имел дела с подобными физиономиями. Здесь человек высоких нравственных правил мог обладать блуждающим взглядом проходимца, а последняя из каналий — лицом, исполненным библейского достоинства. Голова начальника полиции, к примеру, была шедевром двусмысленности и скрытности. Хотелось охарактеризовать ее как «голову грифа», но такое суждение зиждилось на неблагоприятном a priori,
[53]
так как с тем же успехом можно было сказать, что это голова персидского аристократа, среди далеких предков которого, возможно, был египетский писец с примесью афганской и арабской крови.
Но самым тревожным и двусмысленным элементом во всем этом была… правда. Руссо ее не знал. В очередной раз он был вынужден принять за отправную точку тезис хадданского правительства, согласно которому оппозиционеры стремились любыми средствами спровоцировать мятеж в Раджаде.
Но была и другая гипотеза.
В правительстве имелись две противоборствующие фракции. Та, что стремилась предоставить Раджаду автономию, и та, что была полна решимости «спасти единство страны».
Ту же ситуацию Руссо наблюдал в Ираке тремя годами раньше, до того как Багдад предоставил автономию курдам полковника Барзани.
Был радикальный способ избежать автономии и раз и навсегда покончить с «шахирским вопросом»: сначала спровоцировать мятеж, а затем истребить бунтовщиков: их вожаков, элиту и часть населения… Геноцид.
Если эта последняя гипотеза была верна, то защита со стороны хадданской полиции успокаивала примерно так же, как винтовка, нацеленная в спину.
Он был напряжен и взвинчен, даже растерян; такая ответственность не лежала на нем даже в самые трудные моменты его карьеры. А тут еще приходилось играть комедию, сохранять самый что ни на есть благородный вид и вести Стефани по городу, о котором он ничего не знал.
Никогда еще он не чувствовал себя таким уязвимым: очень уж она была хороша. Ее почти по-детски нежное и живое личико под копной рыжих волос трогало его до глубины души. Никогда еще он не испытывал столь сильного желания оберегать, защищать… Он попытался вернуть себе самообладание. Идиот несчастный, такое впечатление она производит на всех. За это ей и платят такие деньги. Это ее ремесло.
Он плыл по улице в своих развевающихся одеяниях, мрачно глядя прямо перед собой.
Стефани до этого часами бродила по медине, но никогда прежде старый город не казался ей таким прекрасным. За каждым поворотом внезапно возникал зеленый изумруд мечети. Фасады домов были изукрашены мозаикой из охровых и белых камней: зодчество, восходившее ко временам царицы Савской. Медресе, окруженная четырьмястами колоннами, казалась дворцом. В квартале каменщиков раздавались крики шадди, голоса которых должны были заставлять носильщиков шагать в ногу. Даже нищие были великолепны. Держась прямо и сохраняя отсутствующий вид, они никогда не благодарили, когда им подавали милостыню, и их взоры продолжали шествовать дорогами рая. Казалось, что ты возлагаешь свое скромное приношение перед статуей святого. Они явно были аристократами своего мира.
Она старалась не смотреть на своего спутника, чтобы он не вообразил себе бог знает чего. Он был соблазнителен, да, но она вовсе не собиралась напрашиваться на романтическое приключение из разряда «путешествие-на-двоих-по-программе-все-включено». Однако она была вынуждена признать, что никогда прежде не встречала человека, который составлял бы столь единое целое с местом, культурой, который выглядел бы так естественно в еще живой древности…
Он молчал, сумрачно глядя прямо перед собой.
— У вас сердитый вид. Почему?
Руссо чувствовал, что необходимо принять некоторые меры предосторожности. У него возникло желание — совершенно неуместное в данных обстоятельствах — пригласить мисс Хедрикс полюбоваться его коллекцией японских эстампов или каких-нибудь хадданских произведений искусства. В принципе, он бы не погнушался пойти на такую уловку, но сейчас — в самом центре осиного гнезда, при том, что эта девушка рискует своей жизнью, — это желание отдавало гнусностью. Ему даже почудилось, что он стал меньше. Он испытывал сложные угрызения совести и при этом понимал, что сейчас для них совершенно не время. Он-то думал, что у него не осталось иллюзий в отношении самого себя.
Нужно было с этим кончать.
— Я всегда сержусь, когда думаю о своих женах.
Лицо Стефани под рыжей копной волос как будто уменьшилось.
— Женах? А сколько их у вас?
— Точно не знаю. В последний раз, когда я их пересчитывал, их было двадцать семь, но я слышал, что в мое отсутствие друзья подарили мне новых.
Он в ярости прервал свою речь.
— Вы что, не видите, что я шучу? Да за кого вы нас принимаете? У меня нет жены. Вернее, я никогда не был женат. Время от времени я с кем-нибудь трахаюсь, как и все.
Она остановилась и смерила его взглядом.
— Вот это да! Вы разговариваете как американский капрал. Где, черт побери, вы научились так выражаться?
Руссо повысил голос.
— Мы не такие уж варвары. Мы в состоянии запомнить несколько иностранных выражений. Могу вас заверить, что в Америке я не терял времени даром…
— Я не это имела в виду… Просто я никогда не встречала человека, менее похожего на американца, так что американский солдатский жаргон в ваших устах…
— От предрассудков нужно избавляться, — посоветовал Руссо.
Он остановился перед ювелирной лавкой, где была выставлена сверкающая бижутерия, привезенная из Германии. Но Стефани заметила восхитительное произведение местных ремесленников, скромно помещенное позади иностранного барахла. Это была черная роза, вырезанная из куска лавы. Интерес Стефани к розе не укрылся от глаз торговца. Он внезапно возник из недр лавки, на лице у него расцвела широкая улыбка, и он принялся по-арабски восхвалять свой товар. Он держал черный цветок за стебель прямо перед глазами Стефани.
— Что он говорит?
Руссо не знал ни слова по-арабски. Для орла пустыни ситуация была не очень удобная. Теперь торговец обращался к нему, явно перейдя на поэтичный литературный арабский, и Руссо, покрываясь от ужаса потом, начал лгать с энергией отчаяния:
— Это роза хасад, у нас это амулет на счастье… Этот парень говорит, что у нее длинная история. Традиция черной розы восходит к Фатиме — вам же известно, это была любимая жена Магомета…
Он поспешно достал деньги из кармана и стал совать банкноты торговцу, но тот продолжал свои элегические речи.
— Он утверждает, что эта роза украшала гарем Марбака, величайшего из всех завоевателей…
Вторая порция банкнот наконец-то заставила ювелира умолкнуть, и Руссо вручил розу Стефани.
— Печально, — прокомментировал Руссо. — Наш народ теряет свою культуру. Арабский этого человека невероятно груб. Я с трудом его понимаю…
