Гастон, хозяйский фокстерьер, подошел, вихляя задом, к их столику, и Матье отдал ему свой круассан.
— Кстати, — продолжил Старр, — ваши специалисты-психологи говорят о вас как об одном из тех пламенных идеалистов, что разрываются между любовью и ненавистью к роду человеческому… Что-то вроде немецкого террориста… но бесконечно более опасного. Этим замечанием я лишь выказываю почтение вашему гению…
— Этим вы его только опошляете, полковник, — сказал Матье. — Как поживает мой друг Каплан? Я слышал, у него были кое-какие проблемы из-за побочных эффектов…
— Небольшой нервный срыв. Галлюцинации. Вам это знакомо?
Матье ничего не ответил. Он гладил собаку.
— Да, нам, по-видимому, еще далеко до того, когда наша психика и нервная система будут на нужной высоте, — заметил Старр. — В общем-то, это понятно, учитывая… природу этого нового источника энергии.
— Это вполне старый источник энергии, — сказал Матье.
— Мне как-то неудобно высказываться по этому вопросу в присутствии ученого, но, хотим мы того или нет, будет очень трудно убедить людей, что… в общем, вы меня понимаете. Даже самый закоренелый атеист не может не испытывать нездоровой неловкости…
— Из-за души, что ли? — спросил Матье.
— Ну да, что-то вроде того.
— Религиозное мракобесие.
— Конечно, конечно. Но людям будет непросто согласиться с этим.
— Вы ошибаетесь, полковник. Они всегда соглашались. И когда они останутся без бензина для своих драндулетов, они согласятся с чем угодно.
Он протянул Гастону второй круассан.
— По сути, речь идет не о чем ином, как о сборе, переработке и утилизации отходов, — сказал он.
— Нацисты смотрели на вещи примерно так же, — пробормотал Старр.
— Вы могли бы еще сослаться на Хиросиму, Вьетнам, ГУЛАГ и на много других «точек зрения», — заметил Матье. — Только зря вы переживаете. Если бы речь и в самом деле шла о нашей душе, — в той мере, в какой мы еще вправе претендовать на нее, — вот тогда бы вопрос о загрязнении стал действительно дьявольской задачкой. Давайте лучше поговорим серьезно. Почему вы захотели со мной встретиться?
— По одной-единственной причине. Я должен был заверить вас, причем самым категоричным образом, что мы не имеем никакого отношения к убийству профессора Голден-Мейера. Вы, разумеется, не обязаны верить мне на слово…
— Но я вам верю…
Фокстерьер положил голову на колени Матье, и тот нежно почесывал ему за ушами.
— Меня мало интересует, какая из великих держав приказала убрать Голден-Мейера. Причина этого «необъяснимого убийства», как его назвала пресса, для вас, разумеется, столь же очевидна, как и для меня. Если бы документы попали в руки Иоанна XXIII, этот старый крестьянин поднял бы страшный шум. Ничто не помешало бы ему прокричать на весь свет правду и развернуть кампанию против того, что он когда-то назвал — я имею в виду его слова по поводу термоядерной бомбы — «крайним падением души человеческой и нашего богоданного духа»… Он как будто что-то предчувствовал, не так ли?
— Замечу, что вы противоречите самому себе. С одной стороны, вы полностью отрицаете… «богоданный» характер новой энергии, а с другой… В общем, весьма двусмысленно.
— Возможно. Документы попали к нему в руки, и он отправился на тот свет.
— Иоанн XXIII был очень болен.
— И теперь, когда его больше нет, я предполагаю, что современная церковь займет в этом деле осторожную, уклончивую — то есть типично современную позицию. Что-то в духе: «Термоядерную бомбу использовать, конечно, можно, но только в мирных целях».
Старр вежливо улыбнулся:
— Забавно.
Матье напоследок еще раз погладил фокстерьера.
— Есть вещи, в которых собаки заведомо не виноваты, — сказал он. — Счастливчики. У Франсиса Жамма есть очень красивое стихотворение «Чтобы отправиться в рай с ослами»
[20]
.
Он встал и взял плащ.
— Тяжба человека… не слыхали?
В своем отчете Старру пришлось написать: «Он выглядел настолько удрученным, мятущимся, почти отчаявшимся, словно его же собственный гений одержал над ним верх; признаюсь, у меня на миг даже возникла симпатия к этому необыкновенному и непредсказуемому человеку, от которого можно ожидать чего угодно, в том числе и самого худшего».
XII
Матье припарковал свой «альбер-ситроен» позади Коллеж де Франс и спустился в лабораторию. Помимо проблемы дезинтеграции и редукции духа, решение которой им по-прежнему не давалось, их главной заботой была недостаточная герметичность контейнеров. Случались утечки, потери мощности и просачивание; прикоснешься к аккумулятору — и чувствуешь, что он будто бы покрыт росой, или слезами, как говорил не чуждый поэзии Валенти. Эти недостатки должны были исчезнуть с появлением нового поколения коллекторов и по мере изобретения новых способов управления энергией — так уже было с плутонием.
А пока что культурные побочные эффекты лишь усиливались. Валенти жаловался, что слышит Баха всякий раз, когда переводит единицу энергии из коллектора в батарейку, а однажды утром Матье оказался лицом к лицу с Мадонной Беллини
[21]
из Венецианской академии: в течение нескольких секунд она парила в воздухе над одним из уловителей, — хотя в нем содержались поступления от какой-то домработницы. Культурное загрязнение, похоже, было никак не связано с социальным статусом донора.
Но главной проблемой оставалось расщепление. Элемент делению не поддавался. Энергия разбазаривалась. Количества духа, используемого в аккумуляторе стиральной машины, хватило бы на то, чтобы обеспечить работу электростанции до полного износа механизмов. Пока им не удастся добиться управляемой дезинтеграции, манипуляции с духом будут ставить перед наукой те же проблемы, что и перед идеологией.
Еще одна трудность возникала из-за необходимости делать все втайне, чтобы избежать истерической реакции прессы. Бывали и промахи — например, досадный инцидент с «мертвецом, который ожил и запел», как гласил заголовок одной газетной статьи. Речь в статье шла об итальянском дантисте, друге Валенти по имени Боно, у которого случился инфаркт. Валенти и Чавес пришли к нему в больницу с цветами, и Чавес на всякий случай прихватил с собой уловитель. Дантист испустил дух в тот момент, когда Чавес сидел в холле рядом с палатой, а уловитель лежал у него на коленях, спрятанный в букете цветов. Из-за какой-то неисправности в цепи произошел сбой, и запустился обратный процесс: энергия совершила то, что на языке ядерной физики называется «экскурсом». Дух устремился в обратном направлении и вернулся к своему источнику, причем с такой силой, что вызвал не только реанимацию, как всегда бывает в подобных случаях, но еще и сильный культурный побочный эффект. Дантист воспрял, сел на постели, открыл глаза, прижал руку к сердцу, а затем, с выпученными глазами и ощетинившимися от разряда усами и шевелюрой, запел довольно приятным баритоном «О sole mio!», после чего вновь испустил дух, и все вернулось на круги своя.
