— Даже не пытайтесь меня ободрить! — храбрится он. — Я знаю, что со мной!
— А ты думал, у нас еще остались какие-то иллюзии? — говорит Пех. — Cheers!
[47]
— Он пьет. — Если ты видел, как гибнет дело всей твой жизни… — декламирует он.
— Я? — стонет Тадек. — Киплинг?
— Да. Если ты видел, как гибнет дело всей твоей жизни… Старина Киплинг! Я дам тебе почитать его стихи о Сталинграде… По его собственному признанию, это лучшее, что ему довелось написать. Какой пыл! Какое воодушевление! Попался, Ганга Дин?
[48]
Cheers…
— Cheers, — отвечает Тадек, — превосходное виски. Возвращает любовь к жизни…
Это заявление немедленно вызывает у его товарищей приступ бурной радости. Бутылка быстро обходит еще несколько кругов.
— Как Яблонский? — спрашивает Тадек.
— Так же, как и мы, — говорит Пех. — Ушел из эскадрильи. — Он осушает стакан. — Мы нынче в свободном полете, — поясняет он.
— А Черв? Я видел, как он врезался в одного боша над Северным морем… Я был в двухстах метрах сзади и видел, как оба самолета спикировали в воду.
— Угу, — подтверждает Пех, — Черв упал прямо в ледяную воду и поплыл, как поплавок. «Брр…» — фыркал он на чистейшем польском. «Брр… брр…» — внезапно услышал он за соседней волной. Черв поворачивает голову и видит боша, который плывет рядом с ним и смотрит на него своими идиотскими глазами. Чтобы согреться, они начинают обмениваться оскорблениями: «Т… т… ты утонешь, д… др… дружище! — шепчет Черв по-немецки с ликующим видом. — С… с… спасательный пояс не вечный. Т… т… тебе капут». «Брр…» — печально отвечает ему бош. — «Т… ты… ты стучишь зубами?» — ликует Черв. «Й… й… я? — хрипит бош. — М… м… мне так нравится. Эт… то п… приятно!» — «Оч… чень приятно! — соглашается Черв. — Н… н… ни за что н… н… на свете н… н… не хотел бы оказаться г… г… где-нибудь в д… др… другом месте!» «Брр…» — дрожат они хором, поглядывая друг на друга краем глаза. — «И… и… я двадцать раз б… б… бомбил Варшаву!» — радостно хрипит бош. «К… к… кё…» — спокойно отвечает ему Черв. «К… кого?» — с недоверием переспрашивает другой. «Кё… Кёльн, — договаривает Черв. — Ха-ха-ха!..» «Брр…» — мрачно фыркает бош. Через час он начинает слабеть. «Н… ну, давай, — шепчет он. — Тони… И дело с концом…» «Т… т… только после вас», — шепчет Черв. «И… и… и не мечтай!» — возражает бош и начинает захлебываться. Черв выигрывает очко. «Т… ты захлебываешься! — ликует он. — А я, с… смотри… Я… я просто ныряю в с… свое удовольствие». Он на время исчезает под водой и снова поднимается на поверхность. «А? — хрипит он, еле живой. — Ш… что ты на это с… с… скажешь?» Бош отчаянно смотрит на него, стискивает зубы и ныряет. «Он оказался круглым ослом, — с восхищением рассказывал мне потом Черв. — Я сосчитал до десяти и признал его побежденным. А потом потерял сознание…» Когда мы подняли его со дна, он был пропитан водой, как губка. Передай мне бутылку.
Тадек блаженно вздохнул. Он счастлив. Он изрядно выпил, и голова немного кружится, но он снова нашел своих товарищей, и, как в былые времена, они вместе отправятся в бой.
— Мы им покажем! — кричит он. Вдруг начинает петь во весь голос:
Jak to па wojence ladnie
Kiedy pilot z'nieba spadnie…
[49]
— Гляньте на этого пьянчугу! — ворчит Пех с отвращением. — Клянусь, нам придется нести его на самый верх…
Они берут его под руки, поднимают…
Koledzy go nie zalua?
Jeszcze butem potraktua… —
поет Тадек.
Вдруг он обо что-то спотыкается… Наклоняется. В траве лежит безжизненное тело пилота в шлеме, запутавшегося в парашюте. Рядом — обломки самолета.
— Кто это? — удивляется Тадек.
— Не обращай внимания, — говорит Пех. — Просто переступи…
…Они тащат его за собой.
Добранский умолк. Партизаны сидели неподвижно, склонив головы. Один только Пех выругался сквозь зубы, а потом, выйдя из землянки, сказал Янеку:
— Рождаемся мы или умираем, они рассказывают нам сказки. У них всегда наготове свежая. Только этому они и научились за тысячи лет…
Тадек Хмура улыбался, и молодая женщина с закрытыми глазами — темные волосы ниспадают на плечи, лицо безмятежно, несмотря на следы слез, — нежно гладившая его по голове, навсегда осталась в памяти Янека, словно фигура на носу корабля, которую не скроет ни одна ночь и не смоет ни один шторм.
Позже, гораздо позже, когда партизанские берлоги в польском лесу стали местами поклонения, куда целый народ приходил поминать своих героев, и когда от Ванды Залевской, замученной и казненной немцами, осталось только имя, вырезанное на бронзовой дощечке рядом с именем Тадека Хмуры у входа в святилище, это лицо оставалось для Янека таким же живым, как слова его отца о том, что «ничто важное не умирает», и всякий раз, когда он вспоминал их, ему казалось, что отец ему лгал.
Тадека Хмуру похоронили в лесу, под снегом. И даже не пометили места. Студент часто повторял им:
— Запомните, никаких меток, никаких имен.
— Почему?
— Из-за отца.
Они молча смотрели на него.
— Я не хочу, чтобы он нашел меня.
20
Иногда Черв посылал Янека в Вильно к старому сапожнику, работавшему в одном из полуподвалов Завальны. Это был высокий, угрюмый человек с длинными усами средневекового szlachcic'a
[50]
.
— Скажешь ему, что у меня все нормально, — говорил Черв.
Когда Янек спускался в полуподвал, сапожник бросал на него быстрый взгляд и вновь принимался за работу. Вначале такой прием смущал Янека, но потом он привык. Он заходил в мастерскую, снимал фуражку и говорил:
— У него все нормально.
Сапожник ничего не отвечал, и Янек уходил. В конце концов он все же спросил Черва:
— Кто он?
— Мой отец.
Возвращаясь после одного из этих странных визитов, Янек проходил мимо Погулянки. Перед домом, где когда-то жила панна Ядвига, он остановился. Взглянул на ворота и, не задумываясь, вошел, пересек двор и поднялся на второй этаж… Ему стало страшно. Сердце бешено билось. Ему захотелось убежать. За дверью играли на рояле. Янек узнал мелодию. Это был Шопен: та самая пьеса, которую ему так часто играла панна Ядвига… Он успокоился и долго слушал, спрятавшись в темноте, но, как только музыка умолкла, к нему вернулся страх, и он убежал. В лесу он никому об этом не сказал, но у него было тревожно на душе.
