Бизьен хотел, чтобы девушкам разрешили сидеть в шатре с обнаженной грудью, но встретил категорический отказ властей; исключение сделали только для ритуальных танцев, исполнявшихся под открытым небом при лунном свете. Администрация острова полагала, что вид обнаженной груди в храме может шокировать посетителей. Вначале девушкам, а заодно и вождю, приходилось платить: длившиеся почти два года съемки «Мятежа на «Баунти» научили туземцев не упускать своей выгоды. Но потом, как объяснил Паава, туристы стали для деревни таким щедрым источником процветания, что белому идолу начали и в самом деле поклоняться как богу-благодетелю.
Щеки Барона по-прежнему выглядели слегка раздутыми, и Кону опять показалось, что пикаро едва сдерживается, чтобы не расхохотаться.
— Одного я не понимаю, — сказал Паава. — Зачем ему все это?
— Людям нужно во что-нибудь верить, вот он им и помогает, — ответил Кон.
— Мм, — отозвался Паава. — Мне все-таки это подозрительно. Вы знаете, что он отказывается сам подтираться, и я вынужден платить своим ученикам, чтобы они это делали?
— А может, он английский колониалист, выгнанный из Индии, и хочет таким образом отыграться на цветном населении?
— Нет. Бывают минуты, когда я начинаю верить, что он настоящий.
— Настоящий кто? Вот что интересно!
— Чтобы сидеть, как он, часами, абсолютно невозмутимо, отрешенно, ни в чем не участвуя, без малейшего проявления эмоций, нужно иметь истинное призвание, подлинную ненависть. Явился же он откуда-то, в конце концов! Не свалился же с неба в котелке и перчатках… Взгляните, что я нашел. Я взял его пиджак, чтобы отдать почистить, и за подкладкой обнаружил вот это.
Он протянул Кону с десяток фотографий. На всех был снят Барон. Барон с Гитлером. Барон во главе отряда вооруженных партизан, захватывающих в плен троих немецких солдат. Барон, принимающий из рук шведского короля Густава какой-то диплом в торжественной обстановке, напоминающей вручение Нобелевской премии. Барон рядом с Кастро в лесах Сьерра-Маэстра. Барон с Папой римским. Барон перед грудой трупов во Вьетнаме. Барон на ступенях Елисейского дворца с генералом де Голлем. Барон наблюдает, сложив руки на набалдашнике трости, за казнью революционера неизвестно какой страны по произволу неизвестно чьей полиции. И наконец, Барон среди хунвэйбинов: он бьет ногой старого китайца, у которого на груди болтается табличка «Я собака».
— Это коллажи, — сказал Кон.
— Да, но зачем? Хотите знать мое мнение? Этот су-кип сын — гуманист, демонстрирующий превосходство Человека над всем, что с ним происходит. Ну, вы меня понимаете… Человек с большой буквы, этакий вечный аристократ, чье достоинство ничто не может поколебать… Что-то вроде де Голля в метафизическом плане. Вы посмотрите на него! Безукоризненно одет, перчатки, трость, костюм, котелок посреди всеобщего свинства. Этот бродяга провозглашает неуязвимость человеческого достоинства, которое никакие творящиеся на земле гнусности не в силах затронуть. Он отказывается капитулировать.
Кон внимательно посмотрел на Барона. Ему показалось, что и Барон внимательно на него смотрит. И даже как будто едва заметно подмигивает. Щеки белого идола раздулись еще больше, лицо покраснело, а торс, скрытый цветами, затрясся в конвульсиях. Кон подумал, что на сей раз хитрец не выдержит и захохочет но весь голос, захохочет от радости, подобной той, что испытал некогда пикаро Алонсо Сьенфуэнтес, после того как четыре года подряд выдавал себя за вест-индского епископа и наконец сбежал с казной нищенствующего ордена Святого Иоанна Утешителя Сирых, исчислявшейся миллионами. Да, в мире всегда были люди твердого закала, умевшие отстоять в борьбе с Властью радость жизни и волю к жизни вопреки всем и ради всех.
— А еще я обнаружил вот что, — сказал Паава заговорщическим тоном.
Это оказались рекомендательные письма в Ватикан за подписью нескольких кардиналов. Подписи были отлично подделаны, и единственное, что выдавало подлог, — это отсутствие имени держателя, для него было просто оставлено место. Имелось и еще одно письмо, на сей раз явно подлинное: «Дорогая Ними! Поручаю тебе моего дружка, он только что освободился и никого на Пигаль не знает, парень очень хороший, позаботься о нем ради меня, Господь тебе воздаст. Твоя Бикетта». Адресовано «Нини у мадам Клапот, «Синий бар», улица Бланш».
Кон взглянул на Барона с некоторым уважением: это был, несомненно, настоящий профессионал. Кон не переносил любителей. В сером котелке набекрень, в перчатках из кожи пекари, он восседал на хука-хука маорийских богов, вдыхая цветочные ароматы и демонстрируя поистине божественное самоустранение.
— Великий жулик! — сказал Паава. — Но я от души желаю, чтобы он продержался как можно дольше. Надо же спасти хоть что-то из мифологии и традиций Полинезии!
Кон, со своей стороны, задумался: а вдруг это самозванство, отважно бросающее вызов потусторонним силам, есть своего рода разведка боем, попытка спровоцировать некую высшую подлинность и заставить ее себя проявить, — подлинность, внешнюю по отношению к человеку, но без которой не может быть и человеческой подлинности.
Когда он вернулся в школу, Меевы там не было. Он отправился искать ее в рощу у лагуны и быстро обнаружил счастливую парочку: весело смеясь и держась за руки, они бежали под панданусами в ту сторону, где среди ракушек заканчивался тонкой белой струйкой один из самых красивых водопадов Таити. Он назывался Мать цветов, потому что на всем его пути, от Орохены до побережья, растительность отличалась каким-то особым буйством и разнообразием. Кон не любил мешать людям смеяться, поэтому он сел на песок и стал терпеливо ждать, когда у Меевы кончится ее великая любовь.
Очень скоро под пальмами состоится душераздирающее прощание с клятвами в вечной верности, не знающей преград, кроме разве что забвения — увы, почти мгновенного. От этого Кону делалось грустно. Он питал слабость к красивым любовным историям и угрюмо курил сигару, размышляя о том, что коробка «Монтекристо», полученная от Бредфордов, подошла к концу и завтра ему нечего будет курить. Меева появилась, когда он жадно затягивался крошечным ароматным окурком.
— Что с тобой, Кон? Ну и вид у тебя!
— Я докуриваю свою последнюю сигару.
Он бросил потухший окурок в песок.
— Ну как?
— Он страшно милый, этот Тахеа. Я, наверно, с ним еще встречусь, если попаду сюда. Но вообще наши танэ… Они делают это как кролики. Просто невежливо с их стороны.
— Ну, что ж ты хочешь! Французы говорят: гений — это терпение.
Вечером должен был состояться большой праздник для туристов с песнями и танцами, и Кон хотел поскорее уехать, чтобы не видеть, как шестидесятилетние шведки и немки танцуют при лунном свете тамуре, — зрелище из самых мучительных и непристойных, какие только случается наблюдать в мирное время. Однако ему трудно было уйти с пляжа в этот час, когда песок еще хранил дневной жар, вечерний бриз нес с моря прохладу и запахи, которыми он пропитался на Маркизах, а медное небо отливало то красным, то оранжевым над коралловыми башнями у входа в пролив Хевееа.
