Опершись на руки, Кон смотрел на ту, что была еще так близка к первому земному объятию, когда людей переполняла надежда, ибо они не знали самих себя. Он коснулся губами ее губ в поцелуе, когда-то почитавшемся священнодействием, и еще приподнялся, чтобы наглядеться на это первозданное тело: оно наводило на мысль о материнстве, о так и не состоявшемся великом рождении, в ожидании которого человек по сей день скитается в поисках подлинного пути. Ему захотелось рассказать ей о девственности земли, к которой еще так близко ее тело, назвать имена изгнанных богов, унесших с собой свои тайны и свои чистые образы, так что в руках завоевателей остались лишь подобия, деревянные или каменные.
— Знаешь, кого ты мне напоминаешь, когда лежишь голая на песке?
Она погладила его по лицу.
— Знаю. Мой немецкий попаа тоже любил трахаться на пляже при луне и говорил, что я похожа на «Спящую цыганку» Руссо Таможенника… Он показывал мне репродукцию…
Кон совершил головокружительное падение с небес на землю, забыв от неожиданности все слова, кроме простейших.
— Черт побери! Ужас! Все ушло! Ни хрена не осталось.
Меева посмотрела на него и согласилась.
— Ничего, сейчас вернется, — утешила она Кона. — Главное, не волнуйся!
— Да я о другом! — взвыл Кон. — Об этом я не беспокоюсь, это вообще единственное, что всегда возвращается! Но Полинезия, прошлое, земной рай — это кончено навсегда. Каюк! Невинности больше не осталось на земле! Ей крышка!
Так оно и было. Человек зашел в развенчании мифов столь далеко, что ему осталось лишь склониться перед своей собственной подлинностью, дабы миф о Человеке, миф, в который он так долго верил, перестал наконец мучить его своими непомерными притязаниями.
XXIII. На борту «Человеческого достоинства»
Они сделали крюк, чтобы навестить «профессора Харкисса на борту его шхуны». По единодушному мнению профессионалов, это был один из лучших аттракционов Океании.
Шхуна под названием «Человеческое достоинство» стояла на якоре в лагуне Терева, в нескольких сотнях метров от берега. Кон считал лагуну Терева действительно райским местом. Коралловое царство окрашивало над собой воду в самые разнообразные тона: светло-желтый внезапно сменялся нефритовым, темно-синий — изумрудным, переходя затем в оранжевый или ржаво-красный, и все это мерцало и переливалось. Непрерывно возникали и исчезали новые оттенки: перламутровые, темно-фиолетовые, — глаз их ловил, терял, искал, находил, потом опять терял, уже насовсем, при малейшей перемене света. Шхуна устремляла высоко вверх две свои неподвижные мачты, а над ними высилась могучая крепость облаков, которые тоже казались коралловыми: там виднелись точно такие же башни, гроты и лабиринты, что и в морской глубине, словно подводные строители добрались до самого неба. Далекий риф останавливал буйные набеги Океана, опрокидывая огромных белых коней прибоя, и в хаосе волн порой вспыхивала и тут же гасла ломкая радуга.
Старые ризофоры, с лианами, неотличимыми от корней, плотно обступили лагуну, склонясь в позе плакальщиц. Тут преобладали цвета зеленый и серый, но в них вклинивались местами красный, желтый, голубой, розовый, белый — островки растительности, посылавшей на штурм горы свои пестрые передовые отряды.
Кон объявил Мееве о своем намерении запечатлеть это великолепие и приступить к работе немедленно, без предварительной подготовки, хотя серьезные художники уделяют ей обычно немало времени, прежде чем взяться за кисть.
Песок под его коленями тоже участвовал в ласках, и Кон упивался красотой мира, которому ягодицы Меевы на первом плане сообщали теплоту и осязаемость.
— Нет, ты только взгляни на этот фон! Какие оттенки желтого! Какая нефритовая зелень! И еще ржавое золото вон там! Черт побери!
— Тише, Чинги, я все понимаю, но не надо так дубасить!
— Очень красиво!
— Да, очень!
— Красота-а-а-!
— Стой, стой, подожди меня!
Но он уже не мог больше сдерживать вдохновение. Лагуна сделалась алой, пурпурной, багряной, шхуна потемнела, живой пейзаж устремился в глубь его зрачков и через миг вернулся на место уже в виде готовой картины. Кон лег на спину.
Меева дулась.
Она сидела на песке, поджав губы. Он умасливал ее по-всякому, был нежен, сулил незабываемый закат — вот только немножко придет в себя. Но единственное, чем она даже ради него не поступалась никогда, — так это правом на свою долю райских плодов.
— Так нечестно, Кон. Почему ты меня не дождался?
— Я не виноват, это пейзаж меня увлек.
— Ты разбил мне сердце.
Кон сел перед ней на корточки, похлопал ее по руке.
Она сорвала с него фуражку и швырнула на песок.
— Тоже мне капитан дальнего плавания! Тебе только в луже плавать!
— Хочешь, сядем на мотоцикл, поедем в деревню, и ты там найдешь себе танэ на свой вкус.
— Поздно, я теперь фью.
Ох уж это фью, означающее все что угодно — легкую печаль, беспросветную тоску, глубокое горе.
— Те хэре неи ау, — сказал Кон.
Только таким сложным способом можно было сказать таитянке «Я тебя люблю», причем выражение это происходило от другого, означавшего «схватить, поймать в ловушку».
— Давай сплаваем к шхуне. Заодно и отвлечешься.
«Профессор Харкисс» принял их с распростертыми объятиями. Бедняга изнывал от скуки. Если не считать нескольких ночных вылазок в Папеэте, он не покидал корабль уже два месяца. По его словам, такой способ зарабатывать на жизнь есть одновременно вернейший способ ее угробить. Мэтьюз — так его звали по-настоящему — уверял, что Бизьен помешался на своем Диснейленде и перегибает палку. Конечно, он, Мэтьюз, первый готов признать, что на Таити мало культурных достопримечательностей и приходится как-то разнообразить пейзаж с помощью колоритных персонажей, чью поучительную биографию рассказывают туристам доверительным шепотом. Но лучше уж быть Бенгтом Даниельссоном с «Кон-Тики», сколько бы тот ни хихикал над своей ролью, чем профессором Харкиссом. О, история вполне убедительная, ничего не скажешь, туристы это любят, особенно скандинавы. Профессор Харкисс — молодой физик из когорты передовых ученых, возмущенных преступным использованием гениальных открытий ядерной физики. Он примкнул к экологическому движению Ban the bomb
[39]
, прекратил в знак протеста свои исследования и решил пробудить громкой акцией дремлющее общественное сознание. На борту своей шхуны, неспроста названной «Человеческое достоинство», он ждет теперь ядерных испытаний на Муруроа, чтобы, как только они начнутся, проникнуть в зону смертоносной радиации. Власти что-то пронюхали — их насторожило название шхуны — и взяли его под пристальное наблюдение, но, к счастью, у него есть среди военных свои люди…
