Так вот, она очень старалась не преподносить ему никаких слишком явных уроков – лишь вскользь то тут, то там что-то разъясняла, «сеяла доброе семя», как любил некогда говорить пастор в Де-Мойне. Но нередко у нее складывалось такое впечатление, будто его это лишь забавляет, и стоило ему посмотреть на нее определенным образом – очень пристально, как она непременно чувствовала себя совершенно сбитой с толку под взглядом этих зеленых глаз.
Была в нем некая уверенность, абсолютная вера в самого себя, он словно бы знал все, что только можно знать об этой жизни и об этом мире, словно никогда даже мельком его не посещали никакие сомнения. Разумеется, это великая вещь: для народного вождя уверенность в себе – главное; ко все же это было так трогательно, ибо в значительной степени его непоколебимая уверенность была плодом невежества. Он очень верил в Бога, хотя и научился скрывать это. Однажды, когда они ехали в его «мерседесе» на вечер, который давал один из генералов, она попыталась объяснить ему кое-какие вещи относительно дзен-буддизма: уход от действительности, созерцание. Тогда на улицах столицы все чаще стали появляться бородатые американские парни с болтавшимися по плечам волосами, похожие на сбежавших из сумасшедшего дома «Христосиков», и Хосе удивляло, что посольство Соединенных Штатов позволяет им приезжать сюда – ведь они создают превратное впечатление о своей стране.
Она пустилась в долгие объяснения: этих молодых людей называют «битниками», они пытаются уйти от материализма современного мира, жить вне общества, занятого исключительно производством и потреблением.
В кои-то веки Хосе, похоже, слушал ее внимательно, а потом глухим, негромким, как всегда, голосом произнес:
– Да, философия… Я, конечно, знаю, что это. Священники в свое время все уши мне этим прожужжали. На земле царит зло, деньги – зло, блуд – зло, все, что хорошо, – зло.
Ну и что из этого? Значит, если человек хочет быть счастливым, ему самому нужно быть злым. Иначе он ничего не получит. Нужно завести необходимые связи и доказать, что на тебя можно рассчитывать, что ты знаешь, кто здесь – Хозяин. О’кей?
Это ужасно опечалило ее. До сих пор она не понимала, что он до такой степени пессимист, что нищенское детство я социальная несправедливость оставили такой след в его душе. Разумеется, ему в этой жизни досталось – вот он и стал желчным. Она, конечно же, принялась горячо отстаивать этот крайне важный для нее момент, объяснять, что мир полон красоты и добра, стала приводить какие-то примеры: живопись, музыка, любовь; но поскольку с некоторых пор она слишком много пила – сама толком не зная почему, – мысли ее смешались.
Она спять попыталась что-то говорить о музеях и симфонических оркестрах, упомянула импрессионистов, но в голове все как-то путалось; иногда она начинала чувствовать себя совсем растерянной, потерянной, брошенной…
– Да, брошенной; я хорошо помню, доктор Хорват, что именно так и подумала: «брошенной», другого слова и не подберешь. Помню, тогда я вдруг разрыдалась. Внезапно почувствовала, что вообще не понимаю, что со мной происходит. И в то же время чувствовала себя виноватой. Мы так мало сделали для этой страны, а я сидела в «мерседесе», плакала и думала обо всей Южной Америке, об Индии, Африке, о Вьетнаме – обо всем, что хотела бы для них сделать. Эти столетия колонизации – такая несправедливость. Я была в таком состоянии, что Хосе приказал остановить машину, отвел меня в бар и заставил выпить, чтобы привести в чувство. Он не хотел, чтобы генерал увидел меня в подобном состоянии. Затем мы пошли на прием, и я держалась прекрасно – ну разве что говорила многовато; я всегда много болтаю, когда нервы у меня на пределе, – нечто вроде лихорадки. Потом мы вернулись домой, к он был со мной очень предупредителен. Напрасно я чувствовала себя такой уж потерянной, ведь была хотя бы одна вещь, которую я знала наверняка: он любит меня. Он действительно меня любил…
Она нередко сожалела о том, что у нее в этой стране не было близкой подруги, которой можно было бы полностью довериться, рассказать о необычайно счастливых мгновениях, переживаемых ею тогда; подчас, после внезапной, как всегда, и бесконечно долгой физической близости она чувствовала себя так, словно обрела наконец полностью свое "я", и – что самое удивительное – у нее было такое впечатление, будто в его объятиях она занята каким-то созидательным трудом. «Я обнаружила, что любовь может служить средством полного самовыражения, подлинной реализации, что она способна подарить чудесное ощущение себя как личности и чувство полной безопасности», – писала она подруге. О том, что Хосе тянет к ней лишь физически, не могло быть и речи, хотя иногда у нее складывалось именно такое впечатление; но это, наверное, из-за комплекса опасности внутри нее самой. Конечно, опыт у нее был невелик, но чисто женская интуиция подсказывала ей, что лишь тот мужчина, что любит по-настоящему, глубоко и искренне, может дать женщине такое наслаждение. Подобные вещи нужно держать в себе. В письме же она написала: «Он ведет себя очень трогательно, страстно любит меня и постоянно доказывает мне это самым дивным образом».
Политическое будущее Хосе стало постепенно вырисовываться. В зале «Эль Сеньора», закрывшегося на «ремонт и модернизацию», в лихорадочной атмосфере проходили нескончаемые собрания. Во всех мятежных группировках, готовившихся к свержению власти, у Хосе были друзья. Сам он был занят созданием собственного образа – человека респектабельного; как раз тогда он расстался с Пепе и Арзаро, трупы которых, между прочим, немного погодя выловили из озера в горах. Выступать на политических собраниях он по-прежнему избегал, но неизменно стоял на эстраде – молча, неподвижно, словно каменное изваяние, – это производило впечатление некоей могучей силы. Она сидела в зале – ей никогда не надоедало смотреть на него. Был в нем какой-то необычайный магнетизм – его источали прекрасные серо-зеленые глаза, твердые губы, энергичный подбородок, черты лица, на которых лежала печать некоторой, пожалуй, даже жестокости; она ощущала чуть ли не физический трепет: ее бедра, груди, плечи требовали его рук; это был новорожденный вождь; иногда, сидя вот так в зале и с нежностью разглядывая Хосе, она замечала вдруг поразительное сходство его лица с лицом Авраама Линкольна. Глаза, конечно, у них были разные, черты лица у Хосе – определенно испанские – индейцем был его дед, и как раз этим он очень гордился, – бороды у него тоже не было, но, бесспорно, было нечто – она сама толком не знала, что именно, – что наводило на мысль о молодом Линкольне; может быть, это было всего лишь предчувствие того, что ему предстояло сделать для родины.
Теперь правительство всеми способами пыталось дискредитировать Хосе. Пустили слух о том, будто «Эль Сеньор» – штаб-квартира всякого рода бандитов, вместилище пороков, что основной источник средств существования оппозиции – торговля наркотиками. Все это явно было абсолютной ложью, но ей уже случалось заметить, что бармен действительно снабжает девочками некоторых политических деятелей и офицеров, им же преспокойно продает и наркотики. Она попыталась обсудить это с Хосе – конечно, ни в чем его не обвиняя, не раздувая из мухи слона, но он лишь пожал плечами:
– Как там, в Америке, говорят? «Политика – штука грязная», да? Надо так надо.
