Д-р Хорват прикрыл глаза. То, что это несчастное существо могло искренне любить подобного человека, не понимая, что речь идет исключительно о физических отношениях, причем самого низкого пошиба, – это, если можно так выразиться, бросалось в глаза; но чтобы она могла при этом воображать, будто любит Альмайо так, как, скажем, д-р Хорват любил свою жену, – это как бы роняло тень на его собственные чувства, дискредитировало понятие любви вообще во всей ее чистоте. Ему нередко приходилось слышать о тех американках, что отправляются в Мексику, дабы предаваться там самым животным сексуальным утехам, а здесь, по всей очевидности, почти что об этом и идет речь. Но любопытно: явно подтачивавшее ее глубоко изнутри разложение никак не отразилось у нее на лице. Однако не следует путать красоту с чистотой. Здесь – всего лишь красота, ошибшаяся, так сказать, адресом. Очень светлые волосы, зачесанные назад и собранные в пучок, не скрывали удивительно чистого лба; черты лица тоже были чистыми – разумеется, лишь с художественной точки зрения – четко очерченными, да что там говорить! В лунном свете, под звездным небом так легко ошибиться, почувствовать симпатию, даже испытать желание сесть поближе – такое лицо вполне способно сбить с толку. Он предпочел бы не думать о ее красоте, и даже старался не смотреть на нее больше; в тяжелые, трагические минуты жизни вечно тянет к чему-нибудь нежному – ко всему, что хотя бы внешне так выглядит; в такие моменты мужчины невольно думают о матери. Может быть, ему следовало взять ее за руку, чем-то утешить, не сдерживать великого порыва человеколюбия, а обнять ее за плечи – они у нее такие хрупкие. Совершенно внезапно д-р Хорват обнаружил, что как-то незаметно оказался во власти некоего греховного, отвратительного – сугубо физиологического – феномена; кровь от стыда бросилась в голову и забилась в висках. Безусловно, всему виной нервное напряжение и усталость, непроизвольная, нервическая реакция молодого организма на избыток волнения: приток крови не в том направлении. Как бы там ни было, но он буквально прирос к месту, словно весь распухши, не в силах ни пошевелиться, ни хотя бы отодвинуться от девушки. Бесспорно, дело рук Демона – напал, схватил за… ну, не за горло, конечно, за внутренности – все равно же душит. Невольно д-р Хорват огляделся, уверенный в том, что стеклянные глаза куклы чревовещателя следят за ним – это создание, конечно же, все видит и прекрасно понимает, что с ним случилось. И действительно, тряпичный Оле Йенсен смотрел на него – как всегда цинично; но определить степень проницательности этого ярмарочного пугала на данный момент не представлялось возможным. Миссионер чувствовал себя настолько униженным внезапно постигшей его физиологической неполадкой, что чуть ли не жалел уже, что его не расстреляли. Он пытался утешить себя, думая о том, что, разумеется, это ненадолго и что вполне заслужил подобную кару. В любом случае не стоит больше слушать эту девицу с ее грустными историями. Он приподнялся с места, чтобы отодвинуться от нее, но вдруг оказался еще ближе к ней, чем прежде.
– В чем дело, доктор Хорват? – спросила она. – Вам нездоровится?
Он ничего не ответил, лишь помотал головой. В лунном свете на ее лице и в самом деле не видно было ни следа внутреннего разложения. Хотелось коснуться этого лба, губ, светлых волос.
– Благодарю вас, – произнес он глухим голосом.
Он был оглушен, сломлен, напуган и совсем без сил. Может быть, консистория была права, не решаясь доверить ему роль официального глашатая церкви по причине его молодости – несмотря на, как они говорили, большой талант. Тогда он был крайне возмущен, теперь же склонялся к тому, что они оказались правы. Но обстоятельства вполне могли служить извинением его состоянию, и потом: что плохого случится, если ты возьмешь за руку заблудшее дитя, учитывая, что оба вы затерялись среди вулканов в стране, где вас окружают одни враги? К тому же они в течение долгих часов тряслись на машине, и был еще тот ужасный момент, когда Гарсиа приказал – сразу же после захода солнца – остановить «кадиллаки» и опять заставил их выйти; на сей раз миссионер был уверен, что сейчас их расстреляют, а тела сбросят в пропасть. Эта безумная прогулка так далеко в горы Сьерры могла иметь лишь одну цель: отыскать подходящее местечко, поубивать их всех и без особых хлопот избавиться от трупов так, чтобы их никогда не нашли. Однако у капитана Гарсиа, как выяснилось, совсем не это было на уме. Просто он решил, что бензина остается катастрофически мало, и всех их запихал в один «кадиллак», а остальные машины, откачав горючее, бросил на дороге.
– Бы очень любезны, доктор Хорват.
Она дружески сжала ему руку. Дружески, не более того. Им было так хорошо, и ничего плохого в этом быть не могло. Вот только бы еще этот ужасный кубинец ушел куда-нибудь подальше. Пристал как банный лист. Видимо, после того как проповедник оказал ему моральную поддержку, когда их поставили к стенке перед взводом солдат, он решил, что д-р Хорват ему – отец родной, и теперь от него уже никак не отделаться. Сидит на корточках всего в паре шагов от них, и стоит на него взглянуть – тут же награждает тебя очередной тошнотворной улыбкой. Д-ру Хорвату не удавалось даже проникнуться жалостью к этому убогому созданию, явно страдавшему тяжким недугом. Как люди могут докатиться до того, чтобы платить деньги за подобные зрелища, и каким образом человек способен пойти на то, чтобы публично демонстрировать свой недуг, – этого он и представить себе был не в состоянии.
Фары уже не горели, стало совсем темно, мрак ночи слился с чернотой гор, но небо еще хранило в себе ту синюю чистоту, что неподвластна тьме.
– Смотрите, – сказала девушка.
На вершине утеса, на фоне звездного неба стоял месье Антуан – высокий черный силуэт; кисти его рук быстро и ловко двигались. Месье Антуан жонглировал. Серебристые шарики взлетали очень высоко, к самой луне. Месье Антуан – человек целеустремленный. Семь, восемь, девять, десять шаров – считал миссионер. Для рук человеческих – подвиг незаурядный, но разве значит он что-то для миллионов звезд, тысячелетиями наблюдающих за всеми проявлениями человеческого гения.
– Неплохо, – произнес какой-то голос совсем рядом с проповедником.
Кукла, нежно обхватив за шею чревовещателя, наблюдала за жонглером, выставив вперед сигару.
– Неплохо, – повторила она, – но все же не то. Позволю себе заметить, что закат солнца совсем недавно являл собой зрелище куда более впечатляющее. Там, господа, поработал талант гораздо более яркий, и пытаться соперничать с ним – абсурд. Но следует признать, человек этот очень старается, и получается у него неплохо, совсем неплохо – для цирка, конечно же.
Шарики взлетали высоко в небо и возвращались в ладонь жонглера. Звезды любовались ловкостью человеческих рук.
– Взгляните на него, – скрипучим голосом сказала кукла, – он пытается показать им все, на что способен. Мания величия, или я уже не я. Мы, артисты, все ею страдаем. Мегаломаны.
Цирки закрываются, мюзик-холл терпит крах, но артист вечно исполняет свой номер. Был у нас «человек-пушка», теперь – «человек-луна». Все кассовые рекорды побиты.
Девушка покатилась со смеху. Миссионеру не нравился датский чревовещатель со своей куклой: в циничной улыбке Оле Йенсена, в сомнительных шуточках, которые хозяин неустанно вкладывал в его уста, было что-то очень личное.
