— Как будто это ты, а не кто-то другой. Особенно собаки: глядя на них, думаешь, что это на всю жизнь. Но только не кошки. Был у меня один котяра, форменная свинья. Каждый раз, как ты пытался его погладить, он начинал царапаться. Он не любил, чтобы подходили слишком близко.
— Его случайно не Ленни звали, кота твоего?
— Я так никогда и не узнал, как его звали. А между прочим, он у меня появился, когда еще на лапах не держался. Я пробовал звать его Чарли, и Питером, и Бадом, но он никогда не откликался. Он выгибал спину, хвост трубой, и удирал, только его и видели. Ты никогда не знаешь их настоящего имени. Просто так они не даются.
— Ленни?
— Да?
— Кто тебе это сделал?
— Что? Как? Я не понимаю, что ты хочешь сказать.
— Целая часть тебя была убита. Черт, а нам так хорошо было вместе.
— Никто ничего мне не делал, Джесс. Я никого никогда так близко не подпускал. И я никогда нигде долго не задерживаюсь. Если только вокруг никого нет.
— Понятно.
— Я знаю одного парня в Церматте, который говорит: «Здесь все не так. Нужно изменить мир. Нужно собраться всем вместе и изменить мир». Но если бы мы могли собраться все вместе, то и мир не нужно было бы менять. Он стал бы тогда совершенно другим. Когда ты один, ты можешь что-то сделать. Ты можешь изменить свой собственный мир, но не мир других.
За всем этим проходила невидимая граница. Разжечь огонь, оседлать своего коня, забить свою дичь, построить свой дом. Нечего уже было решать. Все решения были приняты раньше. Не было ничего своего. Вы занимали какое-то место и входили в оборот. Ваша жизнь становилась просто жетоном, вы были жетоном, который катился в разменный автомат. Ну, давайте, вставьте монетку. Insert one.
Он был так красив. Тонкие черты, блестящие волосы, сильный подбородок и темно-зеленые глаза в обрамлении длинных ресниц, похожие на загадочные пруды. А когда он улыбался, это было таким откровением, будто его чертов кот сам говорил вам свое имя.
— Нужно, чтобы дальше что-то было. Как в горах. Ты смотришь вдаль, а видишь что-то другое. Здесь же ты смотришь вдаль: ничего нет. Вечно один и тот же мир, даже если он говорит тебе, что он другой.
— Нет другого мира.
— Именно, другого мира нет… — Он засомневался. — Нет. Все-таки есть один парень, которому это удалось. Чарли Паркер. Однажды он сказал себе: «Я построю другой мир», взял трубу и стал играть.
Она сдерживалась, стараясь не погладить его по волосам. По-матерински. У нее была предрасположенность к матриархату, она это прекрасно знала.
— Ленни, у тебя есть семья?
— Нет, спасибо.
— Никого-никого?
— Я бы так не сказал. Уверен, если бы я нанял частного детектива, он в конце концов все-таки отыскал бы где-нибудь мою мамочку. Отец погиб в одной из тех стран, которые даже не существуют. То есть я имею в виду, что они появляются, только когда там погибают люди. География, одним словом. Мой отец погиб за географию. — Он рассмеялся. — Возьми, к примеру, Вьетнам. Раньше мы даже не знали, что есть такой. А теперь Америка в нем утонула. А Корея? В один прекрасный день получаешь какую-нибудь вшивую бумажку: ваш отец или сын погиб в Корее. Бежишь смотреть карту… В Америке именно так изучают географию. Раньше она никому и не нужна была. Когда они каждый день с экрана телевизора начинают клеить тебе новую марку какой-нибудь страны, это значит, что не нужно покупать, ни в коем случае, и лучше даже слинять куда подальше оттуда. Но мой отец был в армии. Сам полез на рожон.
— Его убили во Вьетнаме?
— Нет, он нашел кое-что получше. Говорю тебе, раньше этого даже не существовало. Хаос. Таос. Что-то в этом роде.
— Лаос?
— Точно. Ты знаешь?
— Нет.
— Я тоже не знал. А теперь вот знаю. Да, Лаос. Как-то я пытался сам вспомнить и не смог. А у тебя, думаю, есть отец.
— Да.
— И… как?
— Ничего. Он замолчал, уставившись в потолок.
— Он подорвался на мине. Все эти страны заминированы. — Она крепко обняла его, и он напрягся. — Поделим пополам. Шесть тысяч — тебе, шесть — мне. Потом разбежимся в разные стороны. Не беспокойся. Я не из тех, что липнут как банный лист. Ты больше меня не увидишь.
— Я еще не совсем готова, Ленни.
— Насчет этого дела?
— Нет. Больше тебя не увидеть. Он тихонько рассмеялся.
— Что ты смеешься?
— Я не могу.
— Что?
— Бывают моменты, когда я хочу сказать: «Джесс, я люблю тебя», но я не могу. Мне начинает казаться, что они все здесь и врут, кто во что горазд. Как будто раздаешь обещания избирателям.
— О, нет, только не говори мне «я тебя люблю», Ленни.
— Не бойся. Странная ловушка, эти слова. Всегда как будто кто-то другой говорит, даже когда это ты сам.
— Знаешь, есть даже такая теория, по которой мы все не можем говорить то, что сами думаем, кажется, что все уже продумано за нас. Он приложил палец к губам: «Тсс!»
— Только этого не хватало. Они всегда стараются заполучить тебя целиком. Думают за меня, каково? Хорошо еще, что я умею защищаться. У меня получается не думать вообще. Я не даюсь.
— Это нигилизм, Ленни.
— А это еще что такое? Нет, не говори, ничего не хочу знать. У меня нет ни малейшего желания, как же это?.. Чтобы за меня думали, вот. — Он откинул голову назад, широко раскрыв неподвижные глаза. — Пропала американская мечта хорошая жизнь Бог семья свобода индивидуализм. Голосовать против возмещения, и лучше целинными землями Запада. Революционерам — воздержаться.
— Что ты говоришь?
— Ничего. Пересказываю небольшое объявление из «Геральд Трибюн». Я люблю тебя, Ленни.
— Я тоже тебя люблю, Джесс. Я никогда еще ни одну женщину не любил так, как тебя, Джесс.
— Они здесь? Помнишь, когда говоришь «я тебя люблю», то появляются они все и лгут… Они здесь?
— Нет, их нет. Здесь только мы с тобой. И я тебя люблю.
— Но ты скоро уйдешь.
— А что ты хотела, Джесс, когда тебе двадцать? Чтобы я остался? Ты такое видела? Даже в кино такого не бывает.
— Можно попробовать. Всегда что-то случается в первый раз. Она плакала. Не то чтобы уж совсем зашлась, но и этого было достаточно, чтобы крики чаек зазвучали совсем отчаянно и невыносимо. Но что же я еще могу сделать, Боже мой! Я вежливо поступаю, разве нет? Врешь, врешь, но нет, им всё мало, да что они вообще хотят? Это, наконец, бесчеловечно. Нельзя же заставлять человека врать все больше и больше. Я не собираюсь ставить мировые рекорды. Я не гонюсь за славой. Я говорю, я тебя люблю, и опять, и опять люблю, ей что, нужно, чтобы я ходил по потолку, вниз головой? Или она вообразила, что он не знает, что такое любовь, настоящая любовь? Любовь, настоящая, это прежде всего остальное, вот что это такое. Нет уж, лучше повеситься. Как там говорил Зис в своем знаменитом самурае или камикадзе, в общем, в одном из своих чертовых перлов восточной глупости: «Никогда не влюбляйтесь безумно в женщину, если только у вас уже нет жены и детей. Тогда — вперед, это даже полезно. Так вам легче будет послать вашу жену и детей». Но сейчас даже великий Зис со своими перлами ничем не мог ему помочь. Он сжимал ее в объятьях изо всех сил и начинал думать, что Ангел его надул, он мало ему заплатил: что такое шесть тысяч долларов за все то, что с ним происходит? — тьфу! Если он в самом деле влюбился в эту девчонку, даже миллиона не хватило бы, принимая во внимание, чем это грозило для него обернуться. Он даже не мог ей соврать как следует. Он говорил «я люблю тебя Джесс я буду любить тебя всю жизнь я не представляю как я буду жить без тебя», и это совсем не было похоже на вранье, это звучало как правда, настоящая. А между тем несколько раз он выдавал настоящую ложь, самую настоящую в его жизни, проверенную; и даже когда он сказал: «Джесс дорогая дорогая я не знал что можно быть таким счастливым», эту абсолютно непогрешимую ложь, и то не получалось: он сам верил своим словам, это звучало правдой, чистейшей правдой, и он уже не знал, что делать. Даже крик чаек звучал теперь правдиво. Душераздирающе. Отчаянно. Как будто уже и не они кричали, не чайки, а он сам, пронзительно. Психология. Настоящий Мадагаскар, приехали.
