— Ну.
— Она с ума по мне сходит. Ни на шаг не отпускает. Ни минуты покоя.
— Ну. Но она бросила на него такой взгляд, вы знаете. Тот взгляд Мафусаила, который нет-нет да и проскочит у этих хитрецов негров, будто их обо всем предупредили за пять тысяч лет до Рождества Христова, и все-то они давным-давно знали, задолго до того, как появились на свет. Они ему нравились, эти негры, потому что их не проведешь. Они знали, в чем дело. Они это знали по-настоящему. Их отлично просветили. Потом он вернулся к ОЗЖ и крутился там целый день, но там его даже не спросили, как он, ничего. Что ему, лаять, что ли, черт!
К концу дня он все же дождался «триумфа», и у него чуть ноги не подкосились, так его измотали эти китайцы. Сердце бешено стучало, но он все-таки не кинулся к ней, видя, как она входит в клинику, с собаками он тягаться не собирался. Или не осмеливался? Уже прошло четыре дня с их последней встречи; четыре дня, это же целая вечность, самолеты за час пролетают две тысячи. Может, она уже и не вспоминала о нем. Потом она вышла. Он был здесь, стоял, прислонившись спиной к стене. Он попытался улыбнуться, но вышло как-то криво. Улыбка прихрамывала, он быстренько ее спрятал. Она вся побледнела. Они так и стояли там, два года, три, молча, неподвижно.
— Ленни.
— Да, Джесс.
— Ленни. Он не мог вымолвить ни слова. Ему хотелось разрыдаться. Сердце его было разбито вдребезги. Всё. Конец. Ему конец. И Мадагаскар не нужен. Он больше не мог без нее. Теперь, когда она была рядом, он знал, что это безнадежно, он пропал. Никогда ему от нее не избавиться. Похороны по первому разряду, все оплачено, нечего было и брыкаться. А потом, что уж там, все равно когда-нибудь придется умирать. Так не лучше ли из-за нее?
— Джесс. Джесс.
— Боже мой, Ленни, мне уже жить не хотелось. Я думала, что больше тебя не увижу. Где ты был?
Он вдруг вспомнил пуделя.
— У меня было двустороннее воспаление печени, с осложнением. Все распухло.
— Ленни!
— Да. Они даже мерили мне температуру, так это было серьезно. Она улыбалась сквозь слезы. Но она знала, что это была правда, В каком-то смысле, это была правда. Просто у него была своя особая манера выражаться. Без всяких там… «Они все собрались здесь и врут, кто во что горазд».
— Там со мной был какой-то пудель. Ну, они его и накрутили, скажу я тебе. Когда-то я хотел быть ветеринаром. Если ты ветеринар, тебе уже никто не нужен.
— Сейчас тебе лучше, Ленни?
— Да, лучше. Гораздо лучше, Джесс. «Они нашли этому название, — думала она. — Горькое и циничное. Они называют это «первая любовь». Это значит, что будут и другие». «Первая любовь». Так и видишь их улыбки, мудрые, знающие. Но они ошибаются. Никто никогда не любил дважды в жизни. Вторая любовь, третья любовь, все это значит лишь то, что это уже больше ничего не значит. Встречи. Люди встречаются. У некоторых вся жизнь — одни сплошные свидания. Когда она оказалась наконец там, где она хотела остаться, построить свой дом, разместить библиотеку, собрать свою коллекцию любимых пластинок, отделать все самой и купить новую мебель из пластика, словом, когда она оказалась в его объятьях, все будто перевернулось, и все эти знающие, снисходительные улыбки: «О, молодость, молодость!», весь этот «жизненный» опыт, который к природе вещей примешивает гнусную похабщину, этот «прах», пепел, поднятый ветром, все это унесло к царю Соломону, к нему в могилу, туда, где гниет их мудрость вместе с другими мумиями. Или же надо думать, что никто никогда не любил до нас по-настоящему, что вполне возможно, кому-нибудь однажды приходится что-то начинать. Правда, уже были написаны восхитительные бессмертные стихи о любви, но они были пророчеством. А сейчас ото сбылось. Теперь уже невозможно будет говорить о «первой любви», во всяком случае им двоим. Они оба любили в последний раз. Они никогда не расстанутся. Это уже невозможно. После ничего не осталось бы. Она сжала его руку. Конечно, никто не станет утверждать, что яхта, стоящая на якоре у пристани на Женевском озере, идеальное место для вечности. Плюс к тому этот вид «выпавшего из гнезда», если не считать, что у него и гнезда-то не было, И вообще, нет никакого гнезда, и не было, это все — религиозная пропаганда. Правда, ей иногда случалось молиться, но только для разрядки.
— Что с нами будет, Ленни?
— Может быть, пройдет?
— Не думаю.
— Об этом нельзя думать заранее, Джесс. Можно только надеяться, и все. Ты хоть предохраняешься? Я имею в виду, от демографии?
— Ребенок от тебя, Ленни, — о таком можно только мечтать. Мурашки по спине: от затылка до копчика.
— Зачем ты мне угрожаешь, Джесс. Не говори так. Если ты хочешь, чтобы я убрался, так прямо и скажи: «Я хочу, чтобы ты ушел, Ленни». И я уйду.
— Что такого страшного в том, чтобы произвести на свет ребенка? Он был на взводе. Еще бы!
— Свет не готов к этому, Джесс. Свет не готов к тому, чтобы иметь детей. Я не люблю никому причинять боль, так зачем же я буду заставлять мучиться собственного ребенка? Сегодня больше не делают детей, делают одну только демографию, статистику. Ты делаешь ребенка, а потом, в один прекрасный день, он приходит и смотрит тебе в глаза. Он ничего не говорит, только смотрит на тебя, и все. И что тебе остается делать? Бросаться ему в ноги или что? Мы же можем просто быть счастливы, вдвоем, не заставляя расплачиваться за это бедного малыша. И что ему потом? К кому обратиться? В социальную помощь? Там и без него полно, понимаешь.
— Полно чего?
— Да всего этого. Иногда тебе стыдно, а иногда ты взбешен. Но если ты идешь еще дальше, ты уже начинаешь плевать на все. И главное, не нужно пытаться изменить мир, его давно запустили, и не слишком удачно, он тут же свернул не туда, и теперь болтается непонятно где, а ты сидишь внутри. И нет никого, кто мог бы вам помочь. Кто-то совсем другой. Все эти первые христиане меня уже достали, слишком давно они тянут эту волынку, уже и китайцами заделывались, и кубинцами. Хватит. Все, что ты можешь сделать с миром, это превратить его в него же. Законы науки, никуда не денешься. Он гладил ее по голове, слегка прикасаясь к волосам. Было темно. В темноте всегда было как-то лучше. Это вас оберегало. Сразу и не разберешь, где тебя искать.
— У тебя замечательные волосы, Джесс. Нет, правда. Каждый раз, как я к ним прикасаюсь, будто понимаю, что в самом деле существую.
— Но ты и правда существуешь, Ленни.
— Да, временами. Как, например, сейчас. Но все остальное время тебе кажется, будто ты еще не родился, а только ждешь. Разве такое возможно?
— Мы могли бы вернуться в Штаты.
— Мне нечего там делать. Я не хочу ответственности.
— Политика?
— Нет! Ты что, смеешься? Ответственность. Возьми, к примеру, негров. Что мне до них? Они точно такие же, как и все остальные. Так вот, в США они меня достали окончательно, эти негры, и все из-за того, как к ним там относятся. Это же просто мерзость, как к ним там относятся. Ты знаешь, кажется, нас в мире всего три миллиарда. Не понимаю, то ли они говорят тебе это, чтобы напугать и дать понять, что ты — не из того шоколада, то ли это правда. Если это правда, то нет уже ни черных, ни белых. А есть только три миллиарда. Лишь это имеет вес и значение. Буг прав. Он говорит, что все, что я собой представляю, это демографические отходы. Был демографический взрыв, а мы — нечто вроде радиоактивных осадков, ну, ты понимаешь. Буг называет это демографическим поколением. Должно быть, он прав. Некоторые из моих приятелей выпали в Непале, другие вообще непонятно где, если только не здесь.
