Он задыхался, я видел кончик его серого языка. С его воспаленной нижней губы текли слюни и капали на клочковатую щетину на подбородке. В неверном свете его зубы казались исключительно большими.
«Спокойно, спокойно, спокойно, — сказал я себе. — Он не чудовище. Он человек. Он друг доктора».
Я ему улыбнулся ободряющей, как я надеялся, улыбкой.
Его реакция была молниеносной. Он резко — неуловимо для глаза — прыгнул на меня, и его костлявое плечо ударило меня в подбородок с силой тарана. Я упал на спину, и в глазах у меня запрыгали черные звезды. Одна рука зажала мне нос и рот. Другая корявыми ногтями разорвала на груди рубашку, рассекая под ней нежную кожу. Сначала меня обдало горячим зловонным дыханием, потом растрескавшиеся гноящиеся губы прижались к моему телу прямо над бьющимся сердцем.
Потом зубы.
«Его называют Атсен… Дьену… Аутико… Виндико, — говорил монстролог. — У него десяток имен в десятке разных земель, и оно старше, чем горы, Уилл Генри».
Я брыкался ногами и без толку мусолил ладонь, давившую на мой открытый рот. Моя голова лежала вне палатки, зрение было затуманено бессчетными звездами, горящими холодным огнем и сверкающими, как кристаллы льда в оскверненном храме останков Джонатана Хока.
«Орион, охотник. Мой любимый».
В ушах стучала кровь. Грудь болела. Сердце прыгало и так стучало в ребра, словно жаждало, чтобы Чанлер им овладел. Его рот трудился над моей горящей грудью; я чувствовал, как его зубы продираются через отжившие клетки, стремясь к непорочной сердцевине.
«Оно ест, и чем больше оно ест, тем голоднее становится. Оно умирает от голода, даже когда обжирается. Это такой голод, который нельзя утолить».
В разрушенном святилище слышно блеяние жертвенного козла. В могильном молчании зовут мое имя.
«В его ледяной хватке нет надежды на спасение».
Кто-то всхлипывал. Чанлер плакал над ранами, которые сам нанес. Он поедал плоть и слезы.
В самой глубокой из ям расчесывает волосы моя мать. Золотистый свет. У нее изящные кисти рук. Я помню, как она пахла.
Звезды начинают одна за другой срываться с небес; они падают в золотистый свет, в котором сидит моя мать.
Как такой слабый может быть таким сильным? Мои руки бессильно повисли. Мои пятки немощно скребли землю. Я чувствовал, что перетекаю в него.
«Я уже почти пришел, мама. Я прихожу к тебе через него, принесенный ковчегом его поцелуя».
Мы потерянно сидим в окаянной пустыне. Мы поднимаем наши пустые глазницы к равнодушной луне. Сильный ветер доносит голос, который зовет нас по имени.
Золотистый свет такой теплый. Он врывается мне в глаза и заполняет меня. И я больше не боюсь.
Приклад винчестера ударил в основание черепа Чанлера. Тонкая шея откинулась назад. Уортроп еще раз ударил изо всей силы. Он бросил винтовку, схватил его за плечи и отшвырнул. Чанлер прыгнул на него. Доктор отразил атаку друга боковым ударом кулака в голову. Чанлер зацепился за мои дергающиеся ноги и рухнул без чувств; вместо лица у него была маска из слизи и крови.
Доктор опустился рядом со мной на колени; вместо звезд я теперь видел его темные глаза.
— Уилл Генри? — пробормотал он.
Он наклонился, чтобы обследовать рану. Я слышал, как он шипел сквозь зубы.
— Глубоко, но не слишком, — пробурчал он. — Настоящая опасность — это заражение.
— Настоящая опасность, — слабым эхом отозвался я.
С громоподобным грохотом, взметнувшимися расщепленными кольями, разодранным полотном и спутанными промерзшими веревками палатка лопнула, и ее остатки полетели в лес, словно гонимые ураганом. Доктор упал на меня — и тень упала на нас. Она стерла все звезды. Ее зловоние заполнило вселенную. Ее злобный глаз светился бледно-желтым цветом. Я посмотрел в этот глаз, и этот глаз в ответ посмотрел на меня.
Следующие несколько минут не сохранились в моей памяти. Был желтый глаз, а потом деревья, кусты ежевики, заросли спутанных ползучих растений, гнилые бревна и мелкие полузамерзшие ручьи, хруст наста и дервишевская пляска звезд, пока мы бежали по лесу: я в своем ослабленном состоянии ступал по следам, продавленным в снегу тяжестью двух мужчин: доктора и потерявшего сознание Джона Чанлера, которого Уортроп закинул себе на плечо. Мы бросили все — рюкзаки, фляги, аптечку, даже винтовки. Они были бесполезны против того, что нас преследовало.
«На аутико не охотятся; это аутико охотится, — говорил огимаа. — Ты не зовешь аутико. Аутико зовет тебя».
Ветер больше не пел высоко в кронах деревьев. Он визжал. Он выл. Он рыдал. Под нашими ногами содрогалась земля. Лес вторил ритмичным разрывающим уши стуком — первородным биением сердца богини земли Геи.
Я все больше отставал. Я больше их не видел, только ломаную вереницу их следов на девственном болоте. Позади меня с приглушенным снегом грохотом валились вырванные с корнем деревья, скрип их ломающихся ветвей был жалостным аккомпанементом ревущему ветру и зубодробительной канонаде, с которой нас преследовали. Я уже брел, шатаясь и чуть не падая, как пьяный. Я упал на колени. Потом прошел несколько шагов и снова упал. «Пусть оно меня возьмет, — подумал я. — От него нельзя убежать. От него нельзя спрятаться». Стоя на коленях, я обхватил голову руками и ждал, когда Старик возьмет меня.
— Вставай! Вставай, Уилл Генри, вставай!
Монстролог поднял меня на ноги и подтолкнул вперед.
— Если ты снова упадешь, то получишь пинка, — крикнул он. — Ты понял?
Я кивнул — и все равно упал. С яростным рыком доктор снова поднял меня, обхватил за пояс свободной рукой и пошел вперед. На одном плече у него болтался Чанлер, под другим висел непослушный воспитанник. Так, придавленный с одного бока ношей, которую он сам выбрал, а с другого — доставшейся ему в наследство, Пеллинор Уортроп продолжил путь по белой пустыне.
КНИГА ПЯТАЯ
ИЗОБИЛИЕ
«Возможно, люди подходят ближе к истине в своих суевериях, чем в науке».
Генри Дэвид Торо
ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
«Тот, кто тебя вытащил»
Сначала я подумал, что сплю. Комната, как бывает во сне, была одновременно знакомой и незнакомой: облупленный кувшин на умывальнике, расшатанный шкаф, выцветшие белые шторы на узком окне, комковатый матрац, на котором я лежал. Или я сплю, или умер, решил я, хотя никогда не думал, что небеса могут быть такими удручающе обшарпанными. Однако это была моя первая постель… за какое время? Казалось, прошло больше жизни.
— Ну, наконец-то ты проснулся. — Старый пол заскрипел, приблизилась высокая тень. Потом на его лицо упал слабый свет. Ни лесного мусора, ни щетины, ни старого плаща, ни грязных штанов. Волосы были свеже подстрижены. Я определил признаки пудры.
