— Стокли? Кто это?
— Или Стокман… Стиклер… Стоукер… Стокер? Не понимаю, в чем дело. Мозги мхом засорились, что ли. Его имя Абрахам, но по имени его не называют.
— Никогда не слышал такой фамилии, ни одного из вариантов. Он монстролог?
— Бог мой, нет. Он из театра. Из театра, Пеллинор! Познакомился со стариком через своего патрона, британского актера, как бишь его зовут — Гарольд Лернер?
Уортроп покачал головой.
— Понятия не имею, Джон.
— Он очень известный. Королева произвела его в рыцари, и все такое. В прошлом году был здесь на гастролях и… Генри! Это его имя. Сэр Генри…
— Ирвинг?
— Точно! Сэр Генри Ирвинг. Стикман его личный секретарь или что-то в этом роде
[10]
. Сэр Генри представил его фон Хельрунгу, и с тех пор они так близки, как две горошины в стручке.
— Как воры, — сказал доктор. — Выражение такое: близки как воры.
— Да, я знаю. — Лицо Чанлера потемнело. — Я оговорился, профессор. Но все равно большое спасибо, что вы меня поправили… — Он посмотрел на меня. — Он и тебя тоже так поправляет, я и без тебя знаю.
— И что, этот личный секретарь сэра Генри убедил фон Хельрунга в существовании вендиго? — с сомнением спросил Уортроп.
— Разве я это говорил? Ты меня не слушаешь. В голове тщеславного человека нет места для чужих мыслей — запомни это, малыш Билл! Нет, я не думаю, что Стокман отличает вендиго от, скажем, уэльсца. Но он просто одержим всем монстрологическим — даже собирается написать об этом книгу!
Доктор поднял бровь.
— Книгу?
— Он к тому же честолюбивый беллетрист. Помешан на оккультизме, туземных суевериях и всяких таких вещах.
— Которые не имеют к монстрологии никакого отношения.
— То же самое я говорил старику! Но он что-то забуксовал; знаешь, в последние пару лет он начал допускать ошибки. А этот Строукер не оставляет его в покое. Он сейчас вернулся в Англию и засыпает фон Хельрунга письмами с, как он говорит, «показаниями свидетелей», выдержками из личных дневников и так далее. Фон Хельрунг кое-что мне показал. Я ему сказал: «Вы не должны доверять этому человеку. Он из театра. Он писатель. Он все выдумывает». Ну а старик не слушает. Он поддается ирландцу, пишет этот чертов доклад для конгресса и просит меня поехать сюда — потому что, если доказать существование одного, это придаст доверия идее существования другого.
— Другого, — отозвался доктор.
— Носферату. Вампира. Любимый проект этого чертова ирландца.
— И Meister Абрам посылает тебя, чтобы ты привез его североамериканский эквивалент, — сказал Уортроп. — Полное безрассудство, Джон. Почему ты согласился?
Чанлер отвернулся. Какое-то время он молчал. А когда ответил, то так тихо, что я едва расслышал.
— Это не твое дело.
— Ты мог бы отказаться, не обидев его.
Луковицеподобная голова вскинулась к нему, вены на длинной шее надулись, и глаза Джона Чанлера загорелись гневом.
— Не говори мне об обиде, Пеллинор Уортроп. Ты и понятия не имеешь, что это такое. Разве тебя когда-нибудь заботили его чувства — или чьи-либо чувства вообще? Ты когда-нибудь пролил хоть одну слезу о другом человеке? Назови мне хотя бы один случай за всю твою никчемную жизнь, когда тебе не было наплевать на кого-нибудь, кроме самого себя.
— Не было нужды, — спокойно возразил мой хозяин. Казалось, его не смутил этот взрыв ярости. — И меньше всех в этом нуждался ты, Джон.
— А, ты об этом. Какой же ты лицемер, Уортроп. Конечно, лицемер, для любого другого объяснения ты слишком умен. Ты прыгнул тогда в реку из непомерного тщеславия и эгоизма. «Какое несчастье, этот бедный трагический Пеллинор!» Жаль! Жаль, что ты тогда не утонул.
Доктор не клюнул на приманку.
— Ты прошел через страшные испытания, — мягко сказал он. — Я понимаю, что ты сейчас не в себе, но я молюсь, чтобы со временем ты понял, Джон: ты гневаешься не по адресу. Я не тот, кто послал тебя сюда. Я тот, кто тебя вытащил.
Я вспомнил, как он сам падал на промерзшую землю, но бережно держал Чанлера на руках, его дикий взгляд, когда Хок пытался помочь ему нести эту ношу, револьвер, наставленный Хоку прямо в лицо, и сорванный крик доктора, такой жалкий в той беспощадной пустыне: «Никто, кроме меня, к нему не притронется!»
— Один и тот же, — загадочно прошептал его друг. — Один и тот же.
Не успел Уортроп спросить, что имелось в виду, как в дверь постучали. Доктор замер, на секунду закрыл глаза и выдохнул:
— Мы слишком задержались.
В комнату вошла Мюриэл Чанлер и, первым увидев Уортропа, обратилась к нему:
— Где Джон?
Потом она увидела его, скрючившегося в маленьком кресле, вдвое постаревшего с их последней встречи, бледного и высохшего, поверженного пустыней и чрезмерной ценой, уплаченной за желание. Она невольно охнула, ее глаза наполнились слезами.
Чанлер попытался встать и не смог. Попытался еще раз. Он стоял нетвердо. Он казался выше, чем мне помнилось.
— Вот я, — прохрипел он.
Она бросилась к нему, потом замедлилась и остановилась. Она нежно прикоснулась к его щеке. Сцена была душераздирающая и в высшей степени интимная. Я отвернулся к автору этой пьесы, который вынес невыносимое, чтобы поставить эту сцену: женщина, которую он любил, в объятиях другого мужчины.
— Джон? — спросила она, словно до конца не могла в это поверить.
— Да, — солгал он. — Это я.
ЧАСТЬ ПЯТНАДЦАТАЯ
«Мы должны быть честны друг с другом»
Мы проводили их на станцию. Пока носильщик помогал ее мужу подняться в их отдельный личный вагон, Мюриэл положила ладонь на руку доктора.
— Спасибо, — сказала она.
Он освободил свою руку.
— Это было ради Джона, — сказал он.
— Ты думал, что он умер.
— Да. Ты была права, а я ошибался, Мюриэл. Проследи, чтобы за ним был уход; он еще далек от выздоровления.
— Конечно, прослежу. — Ее глаза сверкнули. — Я очень надеюсь на его выздоровление.
Она попрощалась со мной.
— Я сдержала свое обещание, Уилл.
— Обещание, мэм?
— Я молилась за тебя. — Она взглянула на доктора. — И по крайней мере наполовину молитвы возымели действие — ты не умер.
— Пока нет, — сказал Уортроп. — Дай ему время.
